«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

до глубины души заморочены, заворожены самопальным российским марксизмом, они и действуют как люди под гипнозом — так Шалва громит убийц Кирова, так Ашхен презирает американское кино и всякий мещанский комфорт, так движутся они — марионетки режима, безвольные и отсеченные от собственной души. Но Ванваныч любит их, они ему родные! Это совсем не казенные восторги Кочетова и Грибачева, тут иерархия другая. Родители мальчика строили свой невозможный социализм, легко переступая через народные страдания не потому, что не любили народ, а потому, что истово верили в лучезарное завтра — «у всех будут такие квартиры». Громили неведомых троцкистов не потому, что злодеи, а потому, что так надо. Бухарин и Каменев, может, были не самые лучшие люди, но и не самые плохие — и ради партии отреклись от самих себя, раз для партии надо! Но ведь и Нюрка становится из кулачки стахановкой (и оба чина фальшивы одинаково) совсем не из Веры, а по вполне шкурным соображениям, по тем же, что и доносит на инженера — потому, что знает: иначе из нужды не выбьешься. Нюрка, как все будущие нюрки, действует не под гипнозом, не из фатализма, а на основе здравого смысла. Нюрка развращена теми, кто сам-то верил, — и миллионы будут развращены, и этот грех на сотнях жертв тридцать седьмого, сошедших в Лету прежде, чем увидели плоды своих трудов. Все эти тысячи мелких доносчиков, все эти лагерные надзиратели, следователи, озверелые дуболомы из охраны — они восприняли фразеологию и ненависть, но веры в них не было ни грана. А ведь это они с оловянными глазами толкали в могилу своих братьев, они — воспитанные первым поколением коммунистов, выпестованные в понятиях большевизма… И этот грех на Шалве и Ашхен, никуда от него не денешься, хоть и стали они, Окуджавы, мучениками тридцать седьмого. Да, на них вина — зачем поверили? Зачем пошли в строю? Но ведь мы не знаем, какими были бы мы на их месте. Как бы мы себя вели. Вся интонация романа, его ровный, негромкий тон заставляют читателя повернуться к этой немудреной мысли. И, может быть, в этом — самая большая победа писателя.

Белла Ахмадулина сказала, что у каждого поэта своя тайна, и пусть будет. Вряд ли нам, современникам, удастся разгадать тайну Окуджавы. Может, тем, кто придет после нас и не будет связан с поэтом ни горестями войны, ни надеждами шестидесятых, это и дастся в руки. Сегодня его удачи представляются даром, загадочным и счастливым. В самом деле, как это получается, что под его пером эти люди живут — и мы ими возмущаемся, им удивляемся, а вместе — переживаем страшную эпоху, как переживали свою? Так оно было, и как было давно сказано: не восхищаться и не плакать, а понимать. И поняв, быть может, приблизиться к истине.

Так наконец все нити сходятся. И Окуджава-певец, Окуджава-поэт соединяется с Окуджавой-хронистом. И делается понятнее, почему этот неброский грустный человек стал столь значимым для нас. Как ему это удалось. И сколько надо было пережить, и как — с болью и отчаянием — понять и простить, чтоб целиком, без изъятий и ограничений, принять этот пестрый, жестокий и прекрасный мир, принять и любить. Любить так, как дано поэту, — с помощью песен, и стихов, и историй, рассказанных при свете горящей бересты, и при свете прожекторов, и при свете Совести.

Алгебра и гармония Юрия Тынянова[4]

«…И в небесах я вижу Бога», — сказал поэт. А филолог забегал вокруг и все разузнал: где сказал, кому сказал, когда сказал. Так они разделились, эти две области работы разума. То, что от Бога, филологии неподвластно. Филологу разума достаточно, а поэту, кроме разума, требуется нечто темное, непонятное: талант. На этом уговорились и разошлись: художнику — свое, филологу — свое. Но вот — раз в сто лет — рождается человек, которому равно удается и то, и другое. У него эти отсеки мозга не разделены непроницаемыми перегородками. И он видит Бога в небесах и слышит «дольней лозы прозябанье и гад морских подводный ход». И он дает толчок развитию науки, да так, что его полвека на свете нет, а о нем все еще спорят.

Сто лет назад, 18 октября 1994 года в городе Режица (Резекне) родился великий русский филолог и крупнейший русский исторический писатель Юрий Николаевич Тынянов. Он и полувека не прожил, но от него остались фундаментальные научные труды о русской классической литературе XIX века, о том, по каким законам живет искусство. Он написал романы о Пушкине, о Грибоедове, о Кюхельбекере, и если мы почти не читали Кюхельбекера, то роман Тынянова рассказал нам о нем. И если мы читали только одну комедию Грибоедова, то Тынянов знал о нем все. И мы можем только жалеть, что о Пушкине он успел написать так мало, — довел своего героя лишь до выхода из Лицея. И сколько бы мы ни читали Пушкина, Тынянов приближает его к нам, позволяет увидеть кудрявого мальчика — живым.

Обычно филолог знает искусство снаружи. Он работает с фактом. Тынянов вошел внутрь, ведомый своим талантом, — талантом исследователя, помноженным на вдохновение артиста. Он догадался, что нельзя судить по внешности, надо проникнуть в глубины — и проник. Он не доверился документу, учуял его лукавство, он пошел дальше факта — и выиграл. Он угадал предателя в чиновнике канцелярии Грибоедова раньше, чем историки откопали свидетельства, подтверждающие это преступление. Удалось ему это потому, что он понял зловещую фигуру Молчалина, а ведь того играли безобидным блюдолизом. Он услышал в Кюхельбекере темперамент трагического поэта и высветил таившуюся в тени таинственную личность Грибоедова. Благодаря чему это получилось? Благодаря таланту ученого? Да, безусловно. Но победы науки могут оценить лишь специалисты. Первоначально Тынянов не собирался писать роман о Кюхельбекере, в его задачу входило лишь составление научно-популярной биографии. Но он в процессе работы увидел, что знает о своем герое так много, что в брошюру это не уложится. Так роман родился из полного, всеохватного знания, подвластного лишь художнику. Так Тынянов узнал о себе, что он не только теоретик, но еще и творец.

Он знал, как Грибоедов просыпается по утрам, как маленький Виля Кюхельбекер обожает русскую и немецкую поэзию, как Грибоедов дразнит своего лакея, как пахнет в доме Сергея Львовича Пушкина, как лицеисты жженку пьют… Он не только знал мельчайшие детали эпохи, он понимал время как никто. И не только прошедшее. Он был современен. Он и сценарии