Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

За спиной Гюисманса уже несколько томов: «Ваза с пряностями», «Марта», «Сестры Ватар». Это уже вполне сформировавшийся художник, это успевшее проявить себя самобытное дарование, и критик, обладающий известным чутьем, мог бы написать об этом писателе исследование точное и основанное на документах. Как бы не так! Неужели вы думаете, что наши милые критики сколько-нибудь утруждают себя документами. Да они не всегда читают и самые книги, о которых пишут, а уж если читают, то не дают себе труда вникнуть в их содержание.

Вас, например, уверили, что романист Гюисманс — писатель очень грубый, что он подбирает все нечистоты нашего языка, находя удовольствие в самой большой распущенности, на какую только способно искусство.

Вам показали его в грязной блузе и картузе, выгребающего помойные ямы литературы. Во всем романе «Сестры Ватар» увидели только пресловутых «мочащихся кошек», которые фигурируют на третьей или четвертой странице. Дальше этого ни один критик не пошел, и все только повторяли друг друга. Легенда родилась: Гюисманс пишет — да простится мне это слово — по-свински.

Так знайте же! В действительности Гюисманс тонкий мастер языка, один из замечательных стилистов, один из самых изощренных наших писателей. По яркости и силе письма он сумел даже превзойти своих старших сотоварищей, он пошел дальше их, создав более изысканные обороты, более волнующие образы, более животрепещущие изображения людей и обстановки. Ну и отличается же наша критика: что ни выстрел, то мимо; когда она заявляет: «Этот человек не умеет писать», — вы сейчас же начинаете думать: «Черт возьми, какой это, должно быть, тончайший стилист!»

Голландец по происхождению, Гюисманс несет в нашу французскую литературу темперамент большого колориста, по духу своему напоминающего Рубенса и Рембрандта. Я почти не знаю в литературе более красочного письма. Жизнь он воспринимает глазами, он все переводит в зрительные образы, это поэт ощущений, которые неимоверно вырастают у него под пером. Считать его писателем грубым — невероятная глупость, ибо если он и выходит на улицу, то видит эту улицу пышущей жизнью, он говорит о ней, как влюбленный художник, которого опьяняет солнечный свет. Ничего заурядного, банального, напротив, его недостаток — избыток всего редкостного, изощренного, исключительного. Он все утончает сверх меры, он сверх меры терзает свои фразы, занимаясь поистине ювелирной работой.

Разумеется, как всякий художник, он погружен в свой материал. Он видит таящееся в человеке животное, как видит наблюдатель, который не идет дальше документа. В книгах его мало анализа, они состоят из одних картин. Психология отступает на второй план, а иногда и вовсе отсутствует. Это только очень живое изображение действительности, того, что он ощутил и увидел, и все увиденное приводит его к жестоким выводам, к мысли о нашей ничтожности и о нашем убожестве, причем романист далек от того, чтобы чему-нибудь поучать.

Но подите объясните педантам из Нормальной школы, о которых я не так давно говорил, что в Гюисмансе больше философии, что он ближе к жизни, чем все эти ученые мужи, вместе взятые. Эти тупые доктринеры слишком толстокожи, чтобы что-нибудь понять в литературе.

Перед нами «Семейный очаг» — последнее произведение молодого романиста. Это всего только страничка жизни, самая банальная и вместе с тем самая трагическая. Вернувшись однажды ночью домой, муж застает жену в постели с любовником. Он не убивает ни того, ни другую, уходит, возвращается к холостяцкой жизни, сближается со своими прежними любовницами. Потом, однажды вечером, когда жена приходит к нему переговорить о каких-то общих делах, он поддается порыву страсти и сходится с нею снова. Вечное страдание и вечный идиотизм жизни возобновляются.

Я не знаю сюжета более простого и правдивого. Это — наши радости и наши страдания. Именно так живут обыкновенные люди. Какого бы вы ни выдумали героя, сколько бы ни заставляли д’Артаньяна колесить по свету или Клода Фролло рыдать от жестокой страсти к Эсмеральде, сколько бы вы ни скорбели вместе с Лелией на вершинах романтической страсти — вы не проникли бы в такие глубины человеческой жизни. Роман этот не пленяет нас так, как создание фантазии, но он захватывает и потрясает, ибо сплетен из нашей плоти и крови.

Посмотрите на изображенную в нем чету, на Берту и на Андре. Жена — худосочная горожанка, которую в объятия любовника бросила не страсть, а обыкновенная глупость; впрочем, когда она хочет уйти к нему, любовник приходит в ужас и сразу с ней порывает. Что же касается мужа, то он старается снова уцепиться за жизнь и пускается для этого в разного рода эгоистические расчеты, в то время как душу его терзают незаглохшие страдания. Он снова нанимает свою прежнюю служанку Мелани, пытается насладиться счастьем человека свободного и одинокого, а потом обстоятельства складываются так, что он роковым образом снова подпадает под иго женщины, которое думал сбросить. Место жены заступают случайные женщины, а потом в один прекрасный день — сойдясь со своей прежней любовницей Жанной, он снова оказывается в плену у семейной жизни со всеми ее заботами. Так для чего же бросать одну и искать другую? Жанна уходит от него, и все рушится. Андре остается только снова сойтись с Бертой. Он в том же положении, в каком был в то самое утро, когда покинул домашний очаг и ушел, ожесточившийся и отупевший после измены жены. Только за спиной у него на этот раз еще больше горя и больше грязи. Жестокая логика, страшный, при всем своем простодушии, вывод.

Гюисманс больше показывает нам факты, чем их анализирует. Он изображает их с огромной силой, в стиле его есть какое-то неистовство. Иные страницы, несомненно, выдают в нем большого писателя. В других, например, в тех, где два друга, Андре и Сиприан, вспоминают годы, когда они учились в коллеже, много страсти и гнева, граничащих с подлинной патетикой. Весь эпизод, где фигурирует маленькая Жанна, исключителен по той изящной манере, с которой писатель изображает чувственность. А сколько замечательных подробностей, сколько уверенных, зрелых наблюдений, какое глубокое ощущение современного Парижа, не говоря уже о заключительной сцене примирения Андре и Берты, где сквозь все проступает трусливая потребность в счастье, тупая, яростная, трепещущая плоть мужчины и женщины.

«Нездоровая литература» — скажут мне. Да, может быть. Тут есть выискивание патологических случаев, интерес к ранам, изъязвляющим человека. Но никто не хочет замечать, что если как романист автор и ищет в человеке животного, то как художник он наделен тончайшей чувствительностью и пишет удивительным языком.

Анри Сеар уводит нас в область чистой психологии. Это человек иного склада, он мыслит совсем иначе. И пусть на нем сказывается общее с Гюисмансом образование, чтение и беседы, послужившие к их сближению, характеры их чрезвычайно различны и, можно сказать, даже противоположны.

Сеар — это дитя Парижа; он вырос в благополучной буржуазной семье, приехавшей из провинции еще до рождения писателя. Некоторое время он изучал медицину. Наука оказала на него влияние, у него есть потребность в логике при том, что он скептически относится к достоверности полученных знаний. Это наблюдатель и экспериментатор, который считает научный метод единственно достойным человека положительного, но который хорошо понимает все неудобства этого метода и сильно сомневается в том, что человечество в конечном итоге придет к счастью. В нем есть черты, характерные для всего поколения: наши начавшие развиваться науки плодят скептиков, но скептиков храбрых, готовых исследовать факты до конца.

Художник в нем — на втором плане, на первом — психолог. Сеар читал Флобера и Гонкуров; подобно Гюисмансу, он пришел в восторг от их книг после первого же прочтения, заимствовал их выразительные средства, их методы наблюдения и стиль. Но здесь уже нет никаких крайностей, столь характерных для Гюисманса, — ни в самых картинах, ни в сюжете; напротив, здесь чувствуется потребность в равновесии, более тяжелая и вместе с тем более устойчивая походка. Разумеется, изобилуют пейзажи, описания по-прежнему тянутся страницами; но преобладает над всем развитие мыслей, персонажи непрерывно занимаются самоанализом и излагают свои мысли вслух. Сеар гораздо сильнее в понимании движений души, чем в изображении материального мира.

Это и делает его очень тонким и проницательным критиком. Его перу принадлежат примечательные статьи в газетах, и если бы их читала широкая публика, они, несомненно, каждый раз вызывали бы живой отклик. Сеар человек очень осведомленный и одержимый страстью тщательно разбираться во всем, что у него под рукой. В этом таится и опасность — в несколько примитивной рассудочности, в самой его идеологичности: вместо того чтобы исходить из чувств, он нередко прибегает к построениям чисто головным, а в романе это всегда приводит к известной натянутости и ходульности. И подумать только, что нашлись люди, решившие, что Сеар состряпан из того же теста, что и Гюисманс. Вот чудаки-то!