Лицо и Гений. Зарубежная Россия и Грибоедов - Петр Мосеевич Пильский

в круг знакомых лиц, в атмосферу родной речи, и становилось легче. Началась упорная и увлекательная работа, и, кто знает, может быть, без этой обстановки «Горе от ума» никогда не было бы и написано.

Грибоедов сам дивился этому увлечению литературной работой: «В Петербурге, — пишет он в одном письме, — где всякий приглашал меня писать, я молчал, а здесь, когда некому ничего и прочесть, потому что не знают по-русски, я не выпускаю пера из рук».

К сожалению, о процессе его работы мы знаем несколько легенд, а не фактов. В письмах его есть только общие указания: «Музам я уже не ленивый служитель. Пишу, пишу, пишу».

В 1823 году Грибоедов получает 4-месячный отпуск в Москву и Петербург (превратившийся в двухлетний). С собой он везет какую-то часть «Горя от ума», а может быть, и всю комедию, хотя, конечно, и не в том виде, в каком мы ее теперь знаем. Скоро весть о новой комедии распространяется: «Все просят у меня манускрипта и надоедают», — сообщает Грибоедов в письме к Бегичеву. А скоро, по нескромности одного из приятелей, отрывки начинают расходиться по рукам в десятках тысяч списков. Грибоедова рвут на части, в разных домах устраиваются чтения его комедии, и одновременно он постоянно ее переделывает, исправляет, иногда даже импровизируя во время чтения. «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет», — сообщает он Бегичеву, и в этих словах не было и тени преувеличения.

А между тем, незадолго до этого, Вяземский, не знавший тогда еще о «Горе от ума», пишет А. И. Тургеневу из Москвы: «Здесь Грибоедов Персидский. Молодой человек с большою живистью, памятью и, кажется, дарованием». Объяснение этого головокружительного успеха мы находим в рассказе одного современника, которому удалось прочесть несколько отрывков из комедии: «Я уже не раз слышал о ней, но изувеченные изустными преданиями стихи не подали мне о ней никакого ясного понятия. Я поглотил эти отрывки, я трижды перечитал их. Вольность русского разговорного языка, пронзительное остроумие, оригинальность характеров и это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого проникла в меня до глубины души».

Единственная в своем роде авторская трагедия: Грибоедову не суждено было увидеть прославившее его произведение ни на сцене, ни в печати. Цензура ее не пропустила, а предполагавшееся в Петербурге в Театральной школе закрытое представление было запрещено. Это запрещение было тяжелым ударом для Грибоедова, тем более, что оно пришло в последний момент, за несколько часов до спектакля. По словам Каратыгина игравшего Репетилова, Грибоедов приезжал на репетиции/усердно учил юных актеров и с простодушным удовольствием потирал себе руки, видя свою комедию хотя бы в этом ребяческом театре, где ее, по словам Каратыгина, «откалывали с горем пополам».

Заветная мечта Грибоедова так и не осуществилась: первые представления комедии «в цельном виде», как говорилось в афишах, но на самом деле не в цельном, были даны в Петербурге и в Москве в 1831 году, а напечатали ее только в 1833 году. При этом надо заметить, что мы до сих пор так и не знаем точного, полного, окончательно утвержденного Грибоедовым подлинного текста. Пожалуй, это одно из наиболее убедительных доказательств нашего свойства, отмеченного Пушкиным: «Мы ленивы и нелюбопытны».

Но некоторые отрывки Грибоедов все-таки в печати увидел: в 1825 году в альманахе «Русская Талия» напечатаны были явления 7—10 первого действия и все третье действие. Критика откликнулась восторженно даже на эти отрывки: «Комедия Грибоедова, — читаем в одном отзыве, — феномен, какого не видали мы от времен "Недоросля". Толпы характеров, обрисованных смело и резко, живая картина московских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах — все это завлекает, поражает, приковывает внимание».

Конечно, не всем комедия понравилась. В одной сатире того же 1825 года есть такие строки:

Как Грибоедова забыть?

Сатирик, трагик, лирик,

Его не нужно нам хвалить:

Он сам свой панегирик...

Давно ли «Горе от ума»

Всех умных огорчило?

В нем мало смыслу, мыслей тьма,

И писано премило.

Хоть Чацкий годен в желтый дом.

Хоть стоит быть повешен,

Хоть в нем с французским языком

Нижегородский смешан.

Никто об нем не думал знать.

Никто об нем не слушал.

Но чтоб комедию читать.

Поэт в отставку вышел.

Но отрицательное отношение отдельных лиц тонуло в общем восхищении, многие комедию знали наизусть, отдельные выражения превратились в пословицы. Некоторые теоретики находили, что комедия «не по правилам нравится», но это, конечно, значения не имело. Вяземский был прав, когда впоследствии писал: «В творении Грибоедова нет правильности, но есть жизнь; она дышит, движется. В других комедиях правильности больше, но они автоматы».

У современников интерес к комедии усиливался еще тем, что в действующих лицах узнавали живых людей. Поэтому, может быть, Катенин и упрекал Грибоедова, что его характеры портретны. Грибоедов на это горячо и основательно возражал: «Портреты, и только портреты входят в состав комедии и трагедии; в них, однако, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одну не найдешь».

Нельзя, конечно, отрицать, что многие из лиц комедии Грибоедова имели двойников в действительной жизни, но тот факт, что в отдельных персонажах комедии указывали несколько лиц (даже в Чацком видели то самого Грибоедова, то Чаадаева), уже доказывал типичность их.

Признанным писателем, довольный своим литературным успехом, возвращался Грибоедов к месту службы. Но на станице Екатериноградской он был арестован в связи с декабрьскими событиями и под присмотром отправлен в Петербург. Так как Грибоедов решительно никакого отношения к восстанию не имел, то дело ограничилось только непродолжительным арестом, и он даже был по Высочайшему повелению произведен в надворные советники.

Снова обратное длинное путешествие, участие в Эриванском походе, служба, не дающая никакого нравственного удовлетворения. «Я рожден для другого поприща», — жалуется он в одном письме. Его тянет к этому другому поприщу, он сначала даже пишет что-то на досуге и признается, что любит поэзию «без памяти, страстно». Вероятно, это был период работы над трагедией «Грузинская ночь», от которой до нас дошли некоторые отрывки. Но в новых опытах, видимо, ничего не было, что могло бы идти в какое-либо сравнение с «Горем от ума».

В