Анатолий Луначарский - Том 4. История западноевропейской литературы

И когда Дюну а рассказывает, что французская унанимистическая интеллигенция, круги наиболее передовых и социалистически мыслящих людей от нас постепенно отходят, то надо сказать, что у интеллигенции, даже самой лучшей, есть черты, которые делают для нее толстовство более приемлемым, чем коммунизм, потому что интеллигенция — по крайней мере, не самая энергичная, а более мягкосердая часть ее — отходит от буржуазии главным образом потому, что ее возмущает жестокость, потому что буржуа злы, а интеллигенты очень добры.

Но коммунисты ведь тоже не добрые люди, их в особом добродушии нельзя упрекнуть. Они добры, но высшей добротой. Они полагают, что нужна ненависть, как путь для того, чтобы когда-то все люди могли быть добрыми. У мягкотелых интеллигентов недостаточно мужества для того, чтобы произвести операцию. Надо произвести операцию, надо вырезать злокачественную опухоль, а они не могут, не решаются, и завтра больной может от этого умереть. Нам, в нынешний момент, конечно, гораздо больше нужна жестокость хирурга, который режет и спасает человека, нам больше нужно чувство классовой мести по отношению к буржуазии, чем это великодушие. Когда мы победим, в великодушии недостатка не будет, потому что наша победа несет с собой такой общественный строй, в котором не будет корней ни для какой ненависти.

Упомяну теперь еще раз об Анатоле Франсе — писателе, который всю жизнь оставался реалистом. Это — утонченнейший, изящнейший плод французской интеллигенции.

Его язык считается совершенным и образцовым. Он необычайно остроумен, и можно было думать, что этот, с ног до головы скептический, высокообразованный, культивированный барин к нам никакого пути не найдет. Но еще во время дела Дрейфуса он был другом Жореса, занимал левую позицию. На старости лет он, к ужасу всей интеллигенции, примкнул к коммунистическому движению. Вы помните известие, что в какой-то шведской газете появилась статья, которая доказывала, что напрасно коммунисты гордятся поддержкой Анатоля Франса. На это А. Франс письменно ответил, что, действительно, старые годы не позволяют ему активно принять активное участие в коммунистическом движении, но он всем сердцем с ним32. Дошедшая до пределов тонкость и интеллектуальная чуткость раскрывает буржуазный обман и сближает этого человека с нами.

В заключение расскажу о том, как странно футуризм преломился у немцев. Он там преломился в так называемый экспрессионизм. Не буду разбирать отдельных писателей, скажу только, что немецкий экспрессионизм представляет собой течение интеллигентское, отражающее страшные потрясения войны. Это — люди, страстно возненавидевшие буржуазию за то, что она привела к гибели их отечество, но они не знают, куда идти. Они говорят, что, в отличие от всех других художников, они не желают изображать внешнее, а стремятся выразить то, что накопилось внутри, непосредственно так, как кричит человек, когда ему больно. Их произведения косматы, безобразны. Они похожи на футуристов тем, что в них нет внешней привлекательности или правды; у них всюду искаженные лица, странное сочетание цветов. Но в то время как у французских футуристов нет содержания, у экспрессионистов оно очень глубоко. Всякий экспрессионист думает, что он пророк, глашатай новых великих истин. Как критики они великолепны. Они хлещут буржуазию, клеймят разные буржуазные предрассудки и высмеивают их дерзким смехом, похожим на смех Бернарда Шоу. Но когда они переходят к положительному учению и говорят, что прокладывают тропу к будущему, то я не вижу здесь настоящего сближения между ними и пролетариатом. Видя, что пролетариат, руководимый коммунистами, не успел еще одержать победу, они разочаровываются, и многие из них впадают в беспросветный пессимизм. Толковать экспрессионистов как людей, которые нам могут указать какие-нибудь пути, нельзя, но мы чувствуем, что у них в груди настоящее страдание. Хотелось бы их выручить, но выручить их можно только дальнейшими победами коммунизма.

В коммунистической литературе в собственном смысле, если не считать Барбюса, никаких крупных имен в Европе сейчас нет. До войны выдвинулись некоторые неплохие писатели, из которых самым крупным являлся датский писатель Андерсен-Нексе. Но то, что он пишет, не вполне соответствует нашему идеалу, хотя он член Датской коммунистической партии. Это картины жизни мещан, крестьян и рабочих, без больших революционных перспектив33. В Германии есть неплохой писатель Бартельс34 — коммунист. Во Франции тоже есть несколько вполне коммунистических поэтов, Вайян-Кутюрье, например, но все-таки очень больших имен нет. Пролетарская поэзия Запада слабее нашей.

У нас шел спор о том, возможна ли пролетарская культура. Троцкий высказал суждение, что она невозможна, потому что пока пролетариат не победил, ему придется учиться у чужой культуры и некогда будет создавать свою. А когда он победит, тогда не будет классовой культуры вообще, не будет и пролетарской, а будет общечеловеческая.

Я на это возражал и сейчас возражаю: разве наше Советское государство, наши нынешние профсоюзы, наш марксизм — общечеловеческая культура? Нет, это чисто пролетарская культура — и наша наука, и наши объединения, наш политический строй, имеющий свою теорию и практику. Почему же можно утверждать, что с искусством обстоит иначе? Почем мы знаем, насколько всерьез и надолго затянется нэп? Троцкий говорит, что во время революции искусство должно заразиться революционной энергией. Для нас революционное искусство может быть только пролетарским революционным искусством. Отдельные культуры развиваются иногда сотни лет, а наша культура, может быть, займет не десятки, а только годы, но отрекаться от нее все же нельзя.

Весь смысл тех лекций, которые я вам читал, заключается в том, чтобы хотя в некоторой степени помочь вам выполнить завет, оставленный нам Владимиром Ильичем. Владимир Ильич сказал: коммунист должен целиком овладеть культурой прошлого35. Разумеется, Владимир Ильич понимал, что одному человеку овладеть всей культурой прошлого нельзя, он говорит обо всем коллективе. Но каждый из вас в отдельности должен отдавать себе ясный отчет во всех важнейших проявлениях этой культуры не для того, чтобы преклониться перед ней. а для того, чтобы на этой почве строить дальше. Литература является не только большой социальной силой, но и служит отражением общественной жизни. Поэтому ее необходимо изучать. Она дает нам отблески, портреты, образы жизни, которую она сопровождала. С этой точки зрения история литературы имеет для всех большое и серьезное значение.

На Западе*

Предисловие*

Предлагаемая вниманию читателя книга под названием «На Западе» составилась следующим образом: во время моего пребывания за границей я, по соглашению с «Красной газетой», прислал оттуда восемь писем, частью из Берлина, частью из Парижа. В настоящее время я внимательно пересмотрел эти письма. Конечно, с тех пор утекло некоторое количество воды. Можно было бы, пожалуй, проредактировать эти письма не только в отношении стилистическом, но, быть может, и видоизменить их немножко, исходя из того положения, которое сейчас создалось. Но ведь жизнь все время идет вперед, в особенности в наше торопливое и знаменательное время, и в этом смысле гнаться за полной современностью никак нельзя. С другой стороны, письма представляют собой как бы некоторый документ. Я в них резюмировал по живым следам свои впечатления. Вот почему я внес в настоящее издание минимум всякого рода изменений.

Далее, в книгу входит моя небольшая статья «Искусство в опасности».

Я лично познакомился за границей с тов. Гроссом, имел с ним беседы. Брошюра его, о которой идет речь, была издана в переводе Шварцмана Главполитпросветом с предисловием В. Перцова1. Брошюра очень хорошая и находится в полном соответствии со взглядами самого Гросса. Мне в высшей степени приятно констатировать, что Гросс, никогда, конечно, не читавший моих статей, и я, решительно не знавший теоретических и общественных подходов Гросса к вопросам искусства, — сошлись; сошлись почти до самых мелких деталей. Такого рода совпадение в мыслях двух коммунистов, из которых один — крупный художник, а другой — критик и поставлен ВКП в качестве одного из руководителей коммунистического строительства в РСФСР, конечно, не только довольно знаменательно, но и отрадно. Поэтому я был крайне огорчен, увидев, что редактор Перцов в своем предисловии исказил ясные линии положений Гросса. Я счел необходимым указать2 на то, что перцовские комментарии несколько не совпадают хотя бы с директивами того самого Наркомпроса, который через Главполитпросвет и его Художественный отдел оказался издателем этой брошюры. Перцов ответил мне после этого в «Жизни искусства»3 мало вразумительной и довольно запальчивой статьей. Я не счел нужным отвечать ему в этом журнале и не считаю нужным отвечать здесь. Я не изменяю ни одного слова в статье, считая, что эти положения остались по-прежнему бесспорными, несмотря на попытки Перцова возражать. Укажу только, что когда Перцов говорит, будто бы я высказался в качестве одного из поборников и восславителей конструктивизма, то он безнадежно путает что-то. С самого начала, как только появились идеи конструктивизма, с первых слов (когда я их услышал в докладе Арватова в Пролеткульте4), — я сразу же стал на ту точку зрения, на которой стою и сейчас, то есть что конструктивизм в искусстве (за исключением театра) является каким-то полубессознательным, по крайней мере лишенным всякой целесообразности, подражанием машине. Машина, построенная без присущего машине целеустремления, — чисто формальная машина, при помощи которой никуда нельзя поехать и ничего нельзя смастерить.