Молодой Ленинград 1981 - Владимир Александрович Приходько

технического творчества усугубляется самой его природой, той самой малопонятностью и труднодоступностью. Ученый, инженер оставляет лишь продукт умственной деятельности, ценность которого определяется категориями нужности, полезности. Все «косматые страдания», вложенные в его творение, остаются тайной за семью печатями, теми сокровенными четырьмя пятыми, которые лежат вне предела видимости и о которых никто никому не рассказывает.

В понедельник, как обычно в начале девятого, Николай Николаевич Тиходеев вышел из дому. На улице одуряюще пахло весной. В стоячей голубизне луж отражались темные ветки деревьев. Солнце стекало с сосулек тяжелыми сияющими каплями.

Николай Николаевич шел на работу со странным чувством освобождения, радости — и пустоты. Освобождения — потому, что в лаборатории наконец закончили новую разработку, и эта разработка решила отчасти судьбу уникальной Саяно-Шушенской ГЭС; радости — потому, что новые ограничители оказались и новым словом в технике (проект выдвинули на соискание Государственной премии, Тиходеева наградили орденом «Знак Почета»); пустоты… пустоты — потому, что все это кончилось. Отошел в прошлое еще один значительный кусок жизни.

Вчера дома устроили маленькое торжество по этому поводу. Собрались самые близкие друзья, в основном такие же одержимые наукой люди, как и сам Тиходеев. После первых тостов, поздравлений разговор как-то сам собой перескочил на электроэнергетику, и жены тщетно пытались вернуть его в русло общежитейских проблем. Мысль упорно, в тысячный раз возвращалась к проекту, к их общему детищу, как будто была к нему прикована. Весь внутренний строй и ритм был еще подчинен заботам этого тяжкого и счастливого времени, плотно напрессованного работой. У Николая Николаевича было ощущение, что в его жизни произошло событие, и теперь, когда все позади — стало сиротливо. Вчера вечером, оставшись один, он почувствовал эту опустошенность.

Тиходеев ускорил шаги и заставил себя перестроиться на привычное рабочее состояние. В лаборатории его ждали новые дела, новые темы, новые проекты. Надо смотреть вперед. А пока что впереди — рабочая неделя. Всего лишь семь коротеньких дней, за которые надо столько успеть.

ПЕРЕВОДЫ

БРАТСТВО

В этой рубрике представлены молодые поэты Дрездена — города-побратима Ленинграда. Появление новых имен наших немецких друзей на страницах альманаха стало уже доброй традицией. Переводы выполнены молодыми ленинградцами: Осипом Спасовым — стихотворений Манфреда Штройбеля, Владимиром Фадеевым — стихотворений Готфрида Юргаса, Каритаса Бёттриха и Инге Хандшик.

Манфред Штройбель

СТИХИ

СЦЕНА ДИКОСТИ

Развалины. Река из слез и крови.

Гора волос…

Весь этот ужас выразишь ли в слове.

О, сколько боли страшный век принес!

Ребячьи башмачки. Очки ученых.

Какая тяжесть! Тяжело дышать.

Забудьте свет ромашек золоченых.

Здесь — боль в глазах детишек обреченных.

И снег. И горизонта не видать:

стена чернеет, вся от пуль щербата.

Чернеет печь. Шуршание золы.

Последний взгляд сквозь камни каземата.

Как монумент. Как вечная расплата.

Мильоны жертв. Трагедия земли.

Вот инструменты — пыток диадема.

Ворота смерти на ветру скрипят.

Они вещают всем, хотя и немы,

как победил я варварство и феме[1],

я — человек — встал с человеком в ряд.

Но бывших тюрем серые анналы —

тяжелый груз.

Здесь вешали. И здесь маршировали

в жестоком и безмозглом ритуале

с арийским «гот мит унс»[2].

Убит. Замучен. Выброшен собакам.

Дым на ветру… Но воскресает вновь

кровинкой каждою и каждым знаком

в сынах своих, в сынах своих сынов —

погибший человек. И снова в красках

сверкающих земля — салют любви!

И жаворонки гнезда свили в касках,

и жажда счастья — жажда всех несчастных —

гудит в моей крови.

РЕЗНЯ

Стихотворение написано по мотивам творчества немецкого поэта начала века Георга Хейма, предсказавшего и описавшего в своих стихах фашизм.

Они своих забыли матерей,

едва вспорхнув с филистерских оконцев.

Вспороли плавниками гладь морей.

Закрыли небо — орды дикарей.

И, злобно воя, погасили солнце.

Жечь города — им по сердцу приказ,

они вонзили зубы в горла храмов.

Творенья истерзав, войдя в экстаз,

лакали горе из прекрасных глаз

с усердием в броню одетых хамов.

Истошным криком воздух искромсав

сраженных ими птиц голубокрылых,

зеленые дубравы растоптав,

они лежат, от бешенства устав,

на трупах городов, словно в могилах.

Убили женщин. Сеют грабежи.

Детей головки нижут в ожерелья.

И даже тех, кто стал подобен вши,

проткнули их блестящие ножи,

клевреты черной славы и веселья.

О матери, родившие убийц,

на гибнущей земле вы так нелепы.

Кричите же сынов! Падите ниц!

Сдерите в скорби кожу с белых лиц!

Возьмите ваших гадов. В ваши склепы.

ОТЕЦ В НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЕ. 1933 ГОД

Очень стройный, в бородке бравада —

учитель начальных наук,

сидит он, пастух, среди стада

(они копошатся вокруг

с невинностью лиц — лицедейство),

любовью глаза осветив,

отец мой, открытый и честный,

спокойно глядит в объектив.

Рисунков смешных налепили

на стену… Юлить не привык,

он знает, что к общей могиле

лежит его путь напрямик.

К чему тогда доблесть и рвенье?

Но суть — не геройство, а прок, —

чтоб в людях цвело среди скверны

волшебное слово: добро!

Труда не жалел и таланта.

О, стадо смиренных овец, —

фюреру и фатерланду

иудами выдан отец:

пьянила их кровь, как сивуха,

царили холуй и подлец.

Каменьев бы в хищное брюхо!

…Спастись еще можно, отец.

…Спасение: гордость и милость…

А паства, доселе тиха,

уж в свору собак превратилась.

И завтра порвет пастуха.

МАЙСКАЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ

Я тот, кто мощных мышц шары

трудил для дела, други!

Лицо сурово от жары.

В муке обмякли руки.

Я тот, кто ржой дышал вчера.

Я — в праздничных колоннах —

танцую и ору «ура!»

на улицах знаменных.