Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский

— два года в лесных отрядах АК в Кампиносской пуще и под Ченстоховой, много лет спустя умирает в Аргентине, снедаемый тоской по родине. «Лучше быть парубком в Прилуках, чем президентом во Франции!»

Колодзейского, который спас жизнь моему брату, я потом встретил в Старобельске, откуда он уже не вернулся, убитый в одной из Катыней.

Я возвращаюсь на фронт. Кшечунович упоминает битву под Холоевом — «следующий этап медленного отступления к линии Буга». Этот Холоев я хорошо помню. Вдруг правый фланг полка открыт, внезапный обстрел. Надо немедленно отступать, угроза паники. Вокруг повсюду — жужжание пуль, то короткое, то свист — почти песня.

Для меня Холоев — это прежде всего поручик Литевский. Он созывает спешившихся улан нашего эскадрона с таким спокойствием, как будто он не то что на муштре, а у себя в кабинете. «Все ко мне. Кто будет со мной, того ни одна пуля не возьмет». Отступаем.

Через несколько минут я вижу, как три улана на сивых лошадях галопом выносят с поля битвы умирающего ротмистра Закшевского, командира полка. Этот крупный, тяжелый человек лежит поперек, как огромная колода, подбрасываемый галопом трех лошадей. Я знал его еще в Бобруйске, его рассудительность и сердце одиночки.

Кшечунович дальше пишет о Жултанцах — как раз мой полк брал эту деревню. Она в низине.

Мы чувствуем себя в странной безопасности. Вдруг из-за холма — обстрел деревни. Наш полк отступает на запад, и тут Кшечунович, который смотрит на все это с холма, наблюдает один из прекраснейших видов, какой может себе представить солдат и кавалерист… Ураганный огонь артиллерии обстреливает Жултанцы. Одновременно по склону холма идет атака целой дивизии советской кавалерии в трех бригадах, в идеальном порядке развернутые линии с положенными отступами по четыреста метров, одна за другой, галопом спускаются к Жултанцам. Поначалу мы застыли, завороженные великолепием вида. Они прошли, как сон, промчались по малочисленным защитникам Жултанцев, потому что войска успели разойтись по хатам на простоквашу. Пронеслись галопом по деревне и исчезли за северным горизонтом.

Из самих Жултанцев это выглядело иначе. В тот момент, когда начался обстрел, я тоже садился «за простоквашу». Но когда бригады konarmii двинулись, наших войск в Жултанцах уже не было, они ушли из деревни на запад.

Меня и еще нескольких улан оставили на выезде из деревни в дозоре. В конце другой улицы стоят Адам Солтан со своими CKM[408]. Вижу, как по улице идет рысью эскад-рон, переходя с шага на галоп, впереди офицер в черной gimnastiorce, все сабли вынуты их ножен и направлены прямо на нас. Нас разделяет пятьдесят шагов. В этот момент тачанка с пулеметом взвода Адама Солтана выскакивает галопом к нам. Остановившись, она дает очередь из пулемета, попадая в первые ряды всадников. Офицер падает, ранены несколько лошадей? Казаков? В эскадроне полное смятение, гонка остановлена. Я еще помню, как звали стрелявшего: сержант Патшиконт.

Тогда три бригады Буденного огибают Жултанцы. Тут и я вижу, но к северу от Жултанцев, ту самую кавалерийскую атаку, которую наблюдал Кшечунович. С моей позиции: тучи лошадей на полном скаку, всадников и блеск сабель на широкой равнине луга.

Стала ли очередь из пулемета (который, впрочем, тут же заело), остановившая движение передового эскадрона, причиной того, что дивизия Буденного не раздавила нас, а отклонилась на север? Хотя, как пишет Кшечунович, мы эту советскую дивизию совершенно не интересовали — она спешила на подмогу войскам под Варшавой, но мы тогда об этом не знали.

Последняя битва, которую описывает в своей книге Кшечунович, связывая ее с судьбой Леона Сапеги и его ранением, — атака 3-го эскадрона 8-го полка на шоссе Мосты-Кристинополь. Эта картина могла бы принадлежать перу кого-нибудь из героев Мицкевича. Кшечунович сыплет проклятиями, что назначенный командир полка не может участвовать в атаке («славной забаве»), в ходе которой эскадрон Сапеги захватывает несколько десятков телег с амуницией и берет в плен начальника штаба 72-й пехотной бригады; Сапега при этом «рубит и стреляет за десятерых».

* * *

Победа в битве под Комаровом (31.08.1920) едва упомянута в этой книге, потому что раненый Леон Сапега в ней уже не участвует.

По мнению автора и исходя из его тщательных изысканий, это была крупнейшая кавалерийская битва со времен Наполеоновских войн: шесть польских полков, двадцать советских. Время — три часа до полудня и полчаса вечером.

Только в тот день мы все почувствовали, что удача перешла на нашу сторону. Эту битву, эту двух-трехчасовую атаку, сражение 7-й кавалерийской бригады, а значит 8-го и 9-го уланских полков и 2-го полка шеволежеров[409], где моя Шестая бригада тоже принимала участие (по мнению Кшечуновича и командира 7-й бригады Бжозовского, вспомогательное), я помню как сквозь сон. Перед глазами атака 8-го полка уже под вечер, какую-то секунду вижу Кшечуновича во главе, на скаку. Мой эскадрон наступает на левом фланге к краю леса на холме. И снова этот свист, жужжание, пение пуль. Гораздо отчетливее я помню свое собственное состояние накануне битвы, состояние, далекое от сенкевичевского героизма. Свой страх, наверное, самый сильный в жизни, страх перед битвой, разгулявшееся воображение, рисующее одновременно сотню ситуаций, с которыми мне не справиться. Я отвечаю за взвод, любая глупость с моей стороны может повлечь напрасную смерть улан; страх этого отгоняет все остальные страхи.

А потом — есть битва, есть приказ: пройти со взводом отсюда туда, под обстрелом, в лесу на холме еще есть неприятель, который стреляет, тебе надо принять участие в атаке. Все внезапно кажется таким простым и — по сравнению с воображаемым — даже легким! И вдруг от страха и следа не остается — эйфория!

Так, значит, вот оно, сражение? Большая игра, где твоя, моя жизнь перестает иметь значение?

Битва под Комаровом подробно описывается в книге Кшечуновича «Уланы князя Юзефа», но не здесь, потому что это прежде всего книга о друге. Ничего удивительного, что, читая ее, и я вспоминаю моих друзей.

Ян Литевский, тогда поручик, о котором я упомянул в связи с Холоевым.