«Блажен незлобивый поэт…» - Инна Владимировна Пруссакова

употребит обращение «ну что, генералиссимус прекрасный?» Что их бранить вдогонку! Он, Иван Иваныч (он же — Отар Отарыч), был таким, как все, в таком же пиджачке, и та же линия жизни ему определялась от начальства. Вот как он ее умудрился изменить — об этом он и старается написать…

Проза автобиографическая у Окуджавы — это не повествование о тех и этих, это повествование о людях в их времени. И своего героя он видит укорененным в этих временах. Как-то в интервью Окуджва сказал, что, конечно, ему случалось по отношению к кому-то оказываться предателем — и не однажды. Это горькое признание. Оно говорит о том, что поэту суждено переживать свою греховность, быть может, дольше и глубже, чем непоэту. И очень многое в поздней прозе поэта — от этого, с годами тяжелеющего сознания своей греховности. В рассказе «Девушка моей мечты» студент встречает свою мать, вернувшуюся из лагеря. Время голодноватое, особенно угощать нечем, и студент ведет мать в кино, он дарит ей такой сногсшибательный фильм, как ей не утешиться! А полуживая женщина выходит из кино, и та же тоска глядит из ее глаз, и сын робеет, понимая, что не докричаться ему до тайной ее заботы, не утешить и не понять ее горя. Так ли это было в жизни Булата Шалвовича Окуджавы, мы не знаем, да это и не важно. Важно, что разлучали — навек, и вернувшийся оставался там, в снегах Колымы, из которых нет возврата. Студент был голоден, но молод, и гул крови помешал ему вглядеться и услышать материнское горе. Он не простил себе этого.

Рассказы поэта — зарисовки пером, очень тонкие контуры, не стесняющие воображение читателя. Горечь, продиктовавшая большинство из них, направлена внутрь, на себя, на свое несовершенство — раньше, чем на несовершенство мира. Тут секрет доброты Окуджавы. Он не утруждает себя разоблачением чужих грехов. Он знает, что свои собственные грехи мешают жить еще больше, чем чужие.

Окуджава неоднократно признавался в том, что был — и долго! — настоящим сталинистом. Сейчас сталинистов найдешь разве что в рядах оголтелых демонстрантов со средним возрастом за семьдесят. Из тех, кто уже не ходит на демонстрации, никто вслух в таких вещах не признается. А он — признается! Ты не плакал в день смерти Самого? А я плакал! Мало того, мальчишка Булат на фронт пошел добровольцем. Мало того, пошел из семьи репрессированных. Мало того, он и после клялся:

…паду на той, на той далекой, на гражданской,

и комиссары в пыльных шлемах

склонятся молча надо мной.

Выходит, что же? Когда его не печатали и не давали выйти к читателю, что же это — своя своих не познаша? Не так-то просто! Потому что были они, эти комиссары в пыльных шлемах, были. Но было и другое:

…о чем он успел передумать, отец расстрелянный мой,

когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?

Это ведь написано почти одновременно! Растерянность эта — она соседствовала с клятвой верности той далекой, гражданской. И растерянность отодвинула так надолго сроки появления зрелой прозы поэта!

Пришли новые времена, и гитарные переборы аккомпанировали их шагам. И не в том дело только, что истового марксиста Шалву Окуджаву расстреляли, а скептичного и терпимого Булата Шалвовича пальцем не тронули. Дело в том, что уже можно стало догадаться:

Убили моего отца

ни за понюшку табаку.

И пойти еще дальше по тропе горьких наших открытий:

Собрался к маме — умерла,

к отцу подался — застрелили.

Так что ж спросить-то позабыли,

верша великие дела:

отец и мать нужны мне были?..

…В чем философия была?

А философию определит роман. «Упраздненный театр» — это автобиографический роман, не мемуары. И в знак того, что именно роман, его герой носит имя Ванваныч — имя условное, но герой — совсем нет. Вообще — роман традиционный, в нем есть фабула, есть портреты, есть характеристики и есть диалоги, автор не стремится вытеснить из повествования все, что не он. Словом — реализм. Но реализм тем и хорош, что он бывает разный — от «Евгения Онегина» до «Будденброков». Так вот, роман Окуджавы по жанру не просто семейный роман, не просто роман воспитания, не просто психологическое повествование, а — плач. Плач по большой семье, где яркие люди связаны не только кровно, но еще и узами большой дружбы. Плач по семье, которую построение социализма в одной, отдельно взятой стране повергло в прах, а прах развеяло по ветру. Потому что победа ленинско-сталинских идей означала только одно — что надо бороться за выживание, а семья, описываемая в романе, состояла из людей, которые хотели жить, то есть оставаться самими собой. Но вот этого-то как раз власти, представленные Сталиным, Берией и прочими в том же роде, потерпеть не могли. И все эти люди, так любившие свою Революцию (хоть она и виделась им в разных обличьях), один за другим сходили в тень, и остался один Галактион — знаменитый народный поэт Грузии, очень рано понявший, к чему дело идет, и спасавшийся на дне стакана… Жизнеописание своего семейства автор начинает так: «Никому из простых смертных не дано разглядеть изощренных рисунков грядущего и того, что дорожки, кажущиеся параллельными, сходятся, сходятся и в скором времени им суждено пересечься».

Окуджава долго шел к этому роману. Его поэзия стала перебиваться прозой почти в самом начале, но проза лишь постепенно напитывалась живыми соками. Лишь постепенно сложность жизненных ходов заслонила и вытеснила лирический туман, слишком легкую материю для прозы. Но вот туман рассеялся, и писатель наконец должным образом разглядел и осмыслил самое простое, окружавшее его с рождения. Своих дедов и бабок, своих дядьев и теток, своих молодых родителей, которым не суждено было состариться. Все они были революционерами, но одни еще задолго до революции (за что и поплатились), а другие — родители мальчика Ванваныча — стали истовыми коммунистами потом — аскетичными, суровыми к себе и к другим, исповедующими жесткую партийную дисциплину и жесткое самоограничение, — и ничему-то это не помогло! Паханам вовсе не требовались люди, преданные идее революции, — они свою революцию давно совершили, — им требовались лакеи, доносчики и палачи, впрочем, и при таких добродетелях никаких гарантий не было. Маленький Ванваныч смотрит на мир доброжелательно — так его учили. Он еще