Александр Трофимов - Сын башмачника. Андерсен

   — Вот теперь можете сесть.

   — Спасибо.

   — У вас есть платок, чтобы вытереть слёзы?

   — Есть.

   — Ну вот, платок у него есть, а знаний по латыни у него нет, лучше бы наоборот, господин Андерсен!

Снова кто-то смеётся, но Андерсен уже этого не чувствует, у него нет сил воспринять очередной смех. Он чувствует себя половой тряпкой, лежащей в углу класса, и ему жалко эту тряпку, а уже потом самого себя... Слёз уже нет, он опустел, он тихо молчит, душа его не здесь, не тут, а плоть его мертва...

Осень 1825 года.

У Андерсена — счастье! Экзамены кончились. Он казался себе героем, на которого надели и сняли петлю в связи с помилованием.

1 октября 1825 года у Андерсена-гимназиста кончились экзамены.

Он был переведён в самый старший — четвёртый класс. Петля снята. Ведро слёз, которые он пролил за закрытой дверью, в уверенности, что в четвёртый класс его не переведут, вылито за порог. Роза будущих сказок пустила корни в благодатную почву страданья. Но пока королевскому стипендиату было не до неё. Розы сказок всегда распускаются, если их источник — слёзы. Даже и невидимые.

Ректор перевёл его в последний, четвёртый класс. Первой была латынь — особа безжалостная к импровизатору со школьной семьи. К нему снисходительны были и судьба и король, отчего бы и преподавателям не выбрать тот же путь, — так думал Андерсен.

Но старший преподаватель Квистгор сказал в ответ на его яркую благодарность:

— Вы не должны благодарить.

НА НОВОЕ МЕСТО. ФРЕДЕРИКСБОРГ

Каждое новое путешествие Андерсена было потрясением. Новый образ жизни был подарен судьбой, совет Коллина-старшего снова оказался как нельзя к месту... Энергичное движение, которое любил он, принесло первый успех книге «Прогулка... до острова Амагер», хотя многие коллеги-писатели бранили её, взять хотя бы Поуля и Хауха, — но ведь понадобился второй апрельский тираж...

А сколько давали путешествия с отцом в лес, эти воскресные дни были чуть ли не единственными праздниками детства!

А сколько удовольствия, непередаваемой радости принесло маленькое для кого-то, но только не для него — не для него! — путешествие через Роскилле и Хиллеред, когда страшилу Мейслинга перевели из Слагельсе в Хельсингёр. Ах, этот май, этот замечательный праздник покидания Слагельсе, где ему не разрешали ходить даже в гости к знакомым семьям, Слагельсе, ненавидевший Мейслинга за его чванство и заносчивость, за его кислое лицо и ненависть ко всему миру. Было чувство, что его высвобождали из плена. И сама дорога, пыльная и невезучая, благоволит к нему. Деревья доставали зелёные сюртуки — проезд будущего сказочника много значил для них — и пытались показать ему лучших птиц, чтобы он не заметил их старость, и любая ветвь отвечала на рукопожатие, и всякий листок считал за честь познакомиться, а уж трава-то и впрямь вся повылезла для встречи странного гостя! «Ну, цветы, держитесь, — говорила весёлая разбитная ромашка, — меня-то Андерсен сорвёт, я это точно знаю!» — И прихорашивалась в ближайшей лужице, точно собиралась на бал, в гости к райским цветам.

Карета и впрямь остановилась около неё — ромашки умеют колдовать, вы разве не знали?

Сойдя на землю, Андерсен потянулся, разминая свои длинные руки, и тут увидел незнакомку, такую прекрасную, что рука сама потянулась к ней да и сорвала необыкновенную.

«Загадаю желание, — подумал ученик гимназии, — если выгорит, если сбудется, то я стану велик и в Оденсе действительно будет фейерверк в мою честь!» — И сам испугался такой мелодии сердца.

Ромашка ждала. Её хрупкое тельце, вырванное из земли, неясно лежало в ладони одинокого путешественника, заброшенного в мир Бог знает чьей рукой.

Он вошёл в лес, лёг на траву и вспомнил отца. Где он теперь, на каком пролетающем облаке? Ганс Христиан тихо помахал ближайшему небесному острову и засмеялся. Ромашка в его руке дрогнула, напоминая о себе. И он стал гадать. Вышло так, что непременно будет велик. Он бросил ромашку на землю, но услышал её слабый крик.

   — Прости! — Он поднял её с земли и поцеловал в жёлтое сердечко. Вся поза ромашки просила, — не оставляй меня здесь.

   — Не оставлю!

И понёс нежный стебелёк в карету.

   — Опять вы, Андерсен, нашли себе подругу, лесную ромашку, — пошутила фрау Мейслинг. — Видимо, истинные женщины — не для вас.

   — Андерсен, нужно думать об учёбе, а не о цветах! — заметил её скрупулёзный муж.

   — Каникулы!.. — только и воскликнул восхищенный природой юный поэт.

   — Каникулы, мой милый, не для вас, — вздохнул Мейслинг. — Каникулы существуют для успевающих учеников, а вы всё свободное время кропаете стишки и мечтаете о театре. Подумали бы о вашей доброй матушке.

Андерсен пожалел, что в минуту откровенности, а таких минут было много, делился с Мейслингом своими тайными думами. А с кем ему было делиться. В часы одиночества он успел поговорить и со шкафом, и с постелью, и с цветком на окне, и с потолком — и все они представлялись живыми, то есть такими, какими являлись на самом деле, но и с Мейслингом приходилось общаться, ведь он жил у него и, каким бы злым ни был, всё-таки — слушатель!

Андерсен страдал от своей откровенности.

«Молчи, молчи, молчи», — молил он себя.

И, придя домой, брал чистый лист бумаги, склонялся над ним и выводил главное правило жизни, которому всегда хотел следовать и следовать которому не удавалось ему. Он испытывал страницу, а потом опять говорил то, что думает, мысли вылетали из него, не заботясь о наказании того, в ком они родились.

   — О чём вы задумались, господин Андерсен? — снова спросила жена Мейслинга. — Наверное, мечтаете о девушках, которые ждут вас в Хельсингёре, знаю я вас, проказник. — И она погрозила ему пальцем.

   — Дорогая, я ведь просил тебя: не пей на дорогу, развезёт.

   — Ни одной капли, любимый муж, ни одной капли. — Она рассмеялась и потянулась за ромашкой Андерсена, отобрала её и протянула мужу: — Вот во что ты меня превратил, дорогой. — И она весело ударила его по носу. — Нужно было жалеть свою бедную жёнушку, а потом предъявлять ей претензии! И нанять ещё одну служанку, поскольку я старею и устаю.

   — Единственное, от чего ты способна устать, любимая, так это от поисков спиртного, которое ты всегда находишь дома, несмотря на мои усилия, — почти без раздражения сказал новоиспечённый ректор.

   — Если муж оставляет только одно развлечение — и то прячет, как быть его жене? Идти к соседям? Нет, я верная жёнушка, я всегда своё отыщу дома. — И, подмигнув Андерсену, она сказала: — Дайте-ка мне вашу славную руку, рыцарь, муж так часто не замечает меня. — И ромашка полетела на обочину.