Озаренные - Леонид Михайлович Жариков

с той лишь разницей, что Стефаник, рисуя бедность и гнет, призывал к сочувствию, Ляшко же вел этих бедняков в бой против власти капитала, шел с этими люмпен-пролетариями под красными знаменами навстречу революции.

Говорят, что талантливый человек талантлив во всем. Выступая в жанре переводчика, Ляшко сумел так свободно переложить мягкую музыку украинской речи на музыку речи русской, что читатель не замечает перевода. Не замечал и я, хотя мог бы заметить, так как владею и тем и другим языком. И не в точности перевода было дело, а в талантливости переводчика. Ляшко и в этом жанре выступил как художник. Вот почему книга рассказов Василя Стефаника в известном смысле была собственной книгой Н. Ляшко, и он лишь по скромности сказал мне тогда: «Я здесь сбоку припека».

Голицыно

Дом творчества в Голицыне для многих писателей останется памятным на всю жизнь. Душой этого небольшого дома была Серафима Ивановна Фонская, бессменный наш директор. Она умела окружить своих постояльцев той заботой и сердечностью, которые располагали к работе и отдыху.

Двухэтажный особняк дачного типа с высокими острыми крышами имел девять небольших комнат. Девять жильцов населяли дом и трижды в день собирались в столовой за круглым столом, на котором всегда стоял кипящий двухведерный тульский самовар, украшенный, как генерал наградами, старинными медалями.

Домашняя обстановка располагала к простоте отношений и откровенности. После ужина засиживались долго, говорили обо всем: кто-то успел съездить в Москву и привез новости, у кого-то напечатали стихи в журнале, и он их читал для всех.

Состав жильцов менялся, приезжали писатели из всех республик страны, но атмосфера семейного уюта сохранялась в доме постоянно.

Как-то прибыл новичок. Это был молодой человек, словоохотливый и самоуверенный.

— У нас как в лучших домах Парижа! — входя в столовую, сказал он и картинным жестом поставил на стол две бутылки заморского вина с яркими этикетками и нерусскими надписями.

Гостю нельзя было отказать в хлебосольстве и в бойком владении речью. Он говорил без умолку, интересно и скоро завладел всеобщим вниманием. Как бы между прочим, он сказал, что за последний году него вышло в разных издательствах семь книг. Эти слова легко было принять за бахвальство, если бы книги — по крайней мере четыре из них — не былы предъявлены тут же.

Николай Николаевич сидел рядом со мной и молча ковырял вилкой в тарелке. Не знаю, о чем думал он, но я в душе огорчался за него, — даже такой писатель, как Ляшко, не мог бы и мечтать о подобном успехе... А наш молодой гость заметно бравировал своей удачливостью, в небрежной манере говорил о благах, которыми располагал. Николай Николаевич, многозначительно поглядел на меня и шепнул:

— Пойдем, дядя бяка...

И мы потихоньку, чтобы не нарушить общей беседы, вышли из-за стола.

Мы гуляли по улицам Голицына. Николай Николаевич был задумчив и сосредоточен, говорил о птицах, ягоде морошке, которая растет на севере, и о том, как тамошние жители умеют приготовлять из этой ягоды разные вкусности. О бойком госте Дома творчества не было сказано ни слова. Николай Николаевич редко говорил о своих собратьях по перу, но если разговор завязывался, то был прямым и откровенным. Особенно доставалось тем, кто личному благополучию уделял больше внимания, чем творчеству. Ляшко был строг к себе, и это давало ему право строго относиться к другим. В этом он был беспощадно суров даже при его доброте.

— Писатель — агитатор и главарь, и надо показывать пример не одними своими речами, но и образом личной жизни, — говорил Николай Николаевич. — Нельзя кривить душой, чтобы на людях один, а дома другой, будь борцом не за собственное «жвачное» благополучие, а за все дела человеческие...

О деликатности

Люди, близко знавшие. Ляшко, говорят о его деликатности. И это не случайно: деликатность у него была врожденной, а доброта по-деловому конкретной. Он не ограничивался сочувствием к человеку, а немедленно начинал действовать.

Более двадцати лет прошло с того дня, когда он ушел от нас. За это время в Комиссию по литературному наследию писателя поступило много писем и документов, которые свидетельствуют о его необыкновенной чуткости к чужой беде.

«Дорогой Александр Серафимович![9]

Будьте отцом родным, помогите Михаилу Ивановичу Волкову, писателю, которого Вы, вероятно, читали. Дело у него весьма простое, ясное, но очень тяжкое и спешное. У него семья — сам-пять. Зинаида Александровна[10] за плохого человека не станет горой стоять: Михаил Иванович замечательный человек, писатель, фанатический труженик.

Крепко жму руку.

Москва, 17/V—1945 г. Ваш Н. Н. Ляшко».

С таким письмом обращался Николай Николаевич к выдающемуся советскому писателю А. Серафимовичу. Спустя некоторое время он повторяет свою просьбу с характерной для него настойчивостью, продиктованной тревогой за судьбу товарища.

«Дорогой Александр Серафимович!

Клянусь, что прибегаю к Вам с чувством стыда. Речь идет о Волкове. Дело совершенно чистое, предельно ясное, а вот тянется, тянется — «его же царствию не будет конца». Я бегал, бегал — ничего не выходит. Прошу Вас только об одном: позвонить по трем телефонам, номера которых прилагаю, попросите председателя, его заместителя и зав. жилищным отделом Киевского райсовета поскорее ликвидировать это дело в полном согласии с решением прокурора (см. лист 3 и ордера — лист 2). Прилагаю все дело в копиях и оригиналах на 9 листах для ознакомления.

Телефоны на особой маленькой записочке.

Крепко жму руку Вам и Фекле Родионовне. Когда принимаете гостей? Привет от Зин. Алекс.

Ваш Н. Ляшко».

С похожим ходатайством обращался Николай Николаевич к редактору Большеменникову А. П., хлопоча за художника-оформителя Визина. Это был период работы Н. Ляшко над романом «Сладкая каторга». Николай Николаевич находился тогда в Новом Афоне и, судя по письму, продолжал там свою любимую работу. Со страниц письма как живой сходит сам писатель в своей душевной искренности, в заботе о людях.

«Новый Афон, 1935, января 16-го.

Дорогой Аркадий Павлович!

7 января я получил экземпляр «Сладкой каторги» — ребенка, который столь трудно и столь долго рождался, а мы — родители — должны поздравить друг друга: книга вышла хорошая, хотя и с изъянами, но ведь и на солнце есть пятна.

...Все остальное радует не только меня, но и всех, кому я показывал книгу, — здесь был вечер ознакомления с сигнальным экземпляром книги: мое слово о романе, читка отрывков и т. д. В скобках сообщаю, что