Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

— Гражданин начальник, передайте человеку с деньгами и салом, что у меня брата больше нет! — И шагнул обратно в строй.

Мой собеседник вынул из кармана кусочек портянки и вытер глаза.

— Не могу ожесточиться, доктор! Но вы не смейтесь: человек над своими слезами не властен! А может, это наша еврейская мягкотелость?

Потом я курил перед сном. Думал. Между прочим, об Анне Анатольевне. Нет, национальность здесь не при чем.

Как хорошо, когда рядом с тобой люди, не властные над своими слезами. Еще не разучившиеся плакать!

Зима настигла нас после Енисейска, недалеко от цели нашего странствия — Красноярска. Ударил мороз, налетела настоящая зимняя пурга, и по реке поплыли небольшие поля сала, тонкой ледяной пленки, и куски настоящего льда. Ветер был встречный. Движение замедлилось. Буксирный трос, до этого часто обвисавший книзу до воды, натянулся, как струна. Зловещее шуршание льда о железные борта баржи покрыло все звуки нашей жизни кроме одного — грозного завывания встречного ветра. Енисей в этих местах стал более узким, а течение — быстрым. Берега как будто приблизились, а потом скрылись в бесновании белых туч снега. Мир исчез. Остались только мы и наши грозные неприятели — черная река и ее мощное течение, проносящее мимо покрытые толстым слоем снега куски льда.

Жены стрелков, вызвавшие такое безобразное запоздание, исчезли с палубы вместе с детьми — они поняли надвигавшуюся опасность и перепугались. Капитан буксира, вооружившись рупором, кричал сквозь вой ветра:

— Начальник конвоя! Слышишь? Я тебе, собака, срок сделаю: весной ты у меня поплывешь в Норильск вот в этой самой барже!

Увы, начальник конвоя в тот день был пьян так, что не мог держаться на ногах. Он ухватился обеими руками за смертельно побледневшую капитаншу, его пьяный помощник ругал его на чем свет стоит и бил фонарем по голове, а начальник слезливо кричал в белое кручение пурги:

— Прошу не канпроментировать! Прошу не выражаться!

Потом ноги его стали подкашиваться, но он собрался с силами, надулся и вдруг сквозь сложенные колечком губы тонким голосом пустил:

— Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой, — но не выдержал и зарыдал. — Выходила, бедняжечка… Выходила, это точно!

Стрелок еще раз ударил своего начальника, потом оба упали и захрапели. Капитанша в эту грозную минуту осталась у штурвала одна, возвышаясь в тучах крутящегося снега как весьма сомнительный символ нашей воли к победе.

— На барже! — закричал в рупор капитан буксира. — Я сейчас выйду из фарватера в заводь! Пойду на сближение! Ловите лёгость и принимайте второй трос! Слышите? Повторяю: делаю маневр на сближение и завожу второй трос! Как начнем сближаться и первый трос ослабнет, выбирайте слабину, а то она намотается на винт! Повторяю: выбирайте слабину!

Буксир стал боком продвигаться к невидимому берегу. Течение замедлилось. Еще. Еще. В этот момент буксир дал задний ход, его корма подошла к баку баржи. Мы принялись поспешно выбирать слабину — три стрелка, один трезвый матрос, Анна Анатольевна и я.

— Принимайте лёгость! — крикнули с буксира.

— Идите же, идите, гады! Что зеваете?! — ревел я на стрелков.

— Да мы не умеем, мы калуцкие! Уж сделайте, что надо, доктор!

Я бросился на бак и поймал лёгость — деревянный брусок, брошенный на тонком и прочном лине (шнуре). Потом мы выбрали линь и вместе с ним гашу (петлю) второго буксирного троса. Надели ее на кнехт (чугунный столб) с другого борта. Буксир дал ход, оба троса натянулись, и мы все почувствовали себя увереннее — теперь оба судна были крепче связаны, они стали в большей мере единым целым и легче поддавались управлению.

— Добро! — закричал капитан в рупор. — Ты что, бывший речник?

— Моряк! — ответил я не без гордости.

Буксир задымил и всей грудью врезался в пургу и в грозное течение черной реки. Теперь стихия была нам не страшна, опасность миновала.

— Да мы что, мы сухопутные, — словно оправдываясь, сказал стрелок, счастливо моргая голубыми глазами. — Калуц-кие, товарищ заключенный!

Глава 5. Перелетные птички на веточке

Когда утром показались первые дома Красноярска, якорный ящик с грохотом открыли. Оттуда довольно бодро начал карабкаться бандюга Мурат. А сектант Степан? Его вытащили мертвого, в одном белье. Молодой урка подождал, пока холод достаточно ослабил волю иззябшего великана к сопротивлению, и раздел его до белья. Напялить на себя второй комплект одежды убийце было нетрудно: разница в росте облегчала дело. Потом Мурат, скрыв смерть напарника, начал поедать два пайка — свой и Степана, — и это тоже поддержало его силы. Выйдя на палубу, он улыбнулся, посмотрел на разворачивавшуюся панораму города и сказал:

— Все. Приехали! Значит — теперь за дело!

И многозначительно сделал мне знак одним глазом: он был косой.

Баржа отшвартовалась на знакомой пристани. Выяснилось, что по вине начальника конвоя медицинские документы на мертвых не готовы, и восемнадцать трупов уложили на повозки и повезли во главе этапа: дальше потянулись повозки с неходящими живыми, потом поплелись бесконечные фигуры — в одиночку, на костылях и по двое, поддерживая друг друга, цепочки слепых с безруким поводырем, раздутые отечники, высохшие туберкулезники — вся эта армия серых и лохматых привидений. Когда я спускался по трапу с баржи на берег, то увидел лежавшую на грязных досках пристани рыдающую молодую женщину, около которой растерянно топтался маленький ребенок. Это была, надо полагать, жена Алеши: сам он в груде заледеневших мертвецов уже проследовал дальше, а жена осталась лежать на пристани — она была вольная, и конвой на нее не обращал внимания.

После вчерашнего мороза и пурги день выдался тихий и довольно теплый, хотя и серый. По случаю окончания навигационного сезона Распред был уже заперт — бараки там жиденькие, без печей. Этап направили в город, очистив для него один из деревянных домов, где ютились стрелки с семьями. Я шел примерно в середине нашей процессии, поддерживал двух больных и во все глаза любовался вольной жизнью — улицами, лавчонками, редкими людьми, проходившими мимо и не почтившими нас даже взглядом: народ здесь был привычный к этапам, его удивить можно было разве только группой нарядных туристов.

Впереди меня плелись душевнобольные во главе с Иосифом Иосифовичем и под охраной Шимпа, угрожающе растопырившего увесистые кулаки.

Едва наша часть этапа подошла к воротам, за которыми виднелся дом и дымящаяся труба на крыше, как я заметил группу новых, красноярских конвоиров, крыльцо, распахнутую дверь, из которой валил пар, и козу, привязанную на веревочке у входа. В то же время Вова-Шимп, озабоченный и взволнованный, протиснулся назад с большим свертком под мышкой.