Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

я уже не в силах была более заниматься… И лошадь плетется под кнутом, только пока сил хватает: рано или поздно упадет же… И я упала. Да еще как! Готовясь к логике и зная, что в голове моей нет уже ни на йоту соображения, ни памяти, я решила не спать вовсе последнюю ночь, думая, что, авось, – лучше повторю (?!). В результате было то, что, когда я села перед профессором, чтобы отвечать, я, к ужасу своему, чувствовала, что не помню почти ничего из билета. Логику читал нам Введенский совершенно новую – в аналитическом изложении; мы все ценили его как талантливого профессора и боялись этого экзамена. Страх и стыд перед ним за свое незнание заставили меня потерять всякое самообладание; я закрыла лицо руками и не могла говорить… Среди курсисток есть мнение, что Введенский – хороший психолог; по отношению ко мне он действительно показал себя таким: видя перед собой человека в полубессознательном состоянии, он помог мне выйти из той бездны, в которую я, казалось мне, погружалась. Смутно помню я, как он стал предлагать какие-то вопросы; слушая и отвечая на них, я испытывала такое ощущение, точно кто-то в голове моей приводил все в должный порядок. Наконец он кончил спрашивать несчастный билет и повел меня по всей программе; отчетливо помню, как он меня спрашивал годы жизни Канта и Юма, – я отвечала и в то же время сама себе не могла дать отчета, верно ли я говорю или нет… Ответ был окончен; профессор взялся за перо и список и, ставя мне 5, громко, во всеуслышание сказал: «А волноваться так стыдно…» Я вышла из аудитории, чуть не шатаясь. В интернате меня встретили поздравления с переходом на второй курс… Те из знавших меня, которые были в аудитории, удивлялись, слыша мой ответ глухим, изменившимся голосом, и недоумевали, что со мной сделалось. Всякий опытный врач по нервным болезням разъяснил бы им это недоразумение. В тот же день я уехала домой.

3 ноября

После мною овладела такая апатия, такое равнодушие ко всему. Это было ужасное нравственное состояние, доходившее действительно до болезни… Ни души кругом.

Я инстинктом чувствовала весь год страшную потребность иметь при себе близкого человека, друга, который душою понял бы меня без слов и нежно любил бы меня, осторожно отстраняя с моего пути все неприятности, который всегда мог бы удовлетворить меня в умственном и нравственном отношении, стремясь открыть мне новые горизонты… Я страстно искала такого человека, жадно всматриваясь в лицо каждой первокурсницы, с надеждой и уважением смотря на слушательниц старших курсов. Но судьба моя и тут сказалась: я осталась одна, а надежда, что буду жить одною умственною жизнью с сестрою, была разбита безжалостно…

Помню, какое сильное впечатление произвело на меня чтение «Исторических монографий и характеристик» Бестужева-Рюмина – то место, где он говорит о своей дружбе с Ешевским, об их занятиях в гимназии и университете. Следуя своей привычке все сравнивать, я тотчас же оглянулась на себя самое, на свое развитие и знания и на своих интернаток. Боже, какие мучения испытывала я, ясно видя весь неутешительный результат такого сопоставления!

Поступив на курсы, я оказалась круглой невеждой с ничтожным гимназическим образованием, при полном отсутствии какого бы то ни было систематического чтения, относившегося к предметам негимназического курса, – тогда как Б.-Р. вошел в университет прямо с гимназической скамьи, но… какое развитие, какие знания были у него!.. Его друг Ешевский… какая это была чудная дружба, основанная на почве умственных интересов, взаимного понимания и любви. А у нас? Каковы были мои товарки-сверстницы по курсу, соседи по интернату? Увы! несмотря на все старания, я все-таки не могла найти в однокурсницах ничего такого, что могло бы их поставить в моих глазах выше меня; некоторые из них были гораздо-гораздо ниже меня по умственному развитию, а вполне равные мне – не подходили ко мне потому, что, очевидно, у них не было такой потребности сходиться на умственной и нравственной почве, т. е. более близко; они довольствовались только знакомством, мне же этого было мало. Поступая на курсы, я сначала думала, что всякие интересные разговоры будут завязываться сами собою, что потребность к живому обмену мыслей по поводу читанного и слышанного так же естественна, как пища, питье… И вот помню, как я первые дни своего житья в Петербурге в большом интернате точно окуналась в море новых отношений, знакомств с незнакомыми людьми, жадно в них всматриваясь, ища человека, товарища, одушевленного такими же стремлениями, чувствованиями, надеждами… и… увы! Что видела я? – Ряд всевозможных лиц, то веселых, то детски юных, то более серьезных – и… только. Никогда при первом знакомстве не завязывалось разговора более или менее интересного, словно мы, приехавши на курсы со всех концов России, не имели между собою ничего общего…

Удивительно, что в интернате мы все были воодушевлены одним стремлением – к знанию, все усердно занимались, читали, но отчего же у нас не завязывалось тех одушевленных споров о научных и разных отвлеченных вопросах, тех интересных разговоров, живого обмена мыслей, о которых я столько раз читала в книгах? Отчего? Как ответить на этот вопрос? Неужели мы все были неразвиты? – Отнюдь нет… Мало знали? – И этого нельзя сказать… Так отчего же, отчего? – Вот тот вопрос, который я без счета раз повторяла про себя со страшною тоскою, сидя за чаем и слушая всевозможный вздор о чем угодно, но только не о науке… Приходилось заключать, что, должно быть, мы, женщины, поступая в высшее учебное заведение, куда ограниченнее мужчин, что у нас нет ни широты умственного горизонта, ни мыслей, ничего…

В следующем году я жила на отдельной квартире, вдвоем. Но моя сожительница составляла для меня лишнюю мебель, и ничего больше. При той страшно обостренной чувствительности, которою я отличалась за последнее время, – моя душевная чуткость дошла до такой степени, что достаточно было движения, слова, выражения глаз, чтобы я тотчас же почувствовала, как ко мне относится человек. Со стороны ее я увидела только сухость и черствость, такое нетоварищеское, безличное отношение, что моментально, по обыкновению, ушла в себя, а для того, чтобы еще больше не измучить себя сознанием, с каким человеком приходится мне жить, – решила отнестись к этому как можно хладнокровнее и стала смотреть на В-ву как на лишнюю мебель в комнате, что, впрочем, мне ничего не стоило: я так увлеклась книгами и всем новым миром знания, развернувшимся передо мной, что совершенно забывала о ее существовании. Она ложилась рано и вставала тоже; я – наоборот…