Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

турецкой Смирне. А к быту еврейских местечек, рассеянных вокруг Каменца во множестве, поэт питал отвращение и ранее.

В окружении Батюшкова окажется и сын графа – Эммануил. Впоследствии он станет настолько остроумным светским карикатуристом, будет так часто и беспощадно рисовать в петербургских альбомах, что Пушкин занесёт его в “энциклопедию русской жизни”. “Во всех альбомах притупивший, / St.-Priest, твои карандаши…” – читаем в “Онегине”. Правда, ко времени, когда Батюшков в Каменце, будущему рисовальщику всего девять лет, и это почти половина отмеренной ему жизни. Эммануил погибнет в Италии в 1828 году. Он застрелится от безответной любви к графине Юлии Самойловой. Правда, Вяземский в “Записных книжках” сообщит об этом инциденте уклончиво: “Этот молодой человек, весёлый и затейливый проказник, вскоре затем, в той же Италии, застрелил себя неизвестно по какой причине и, помнится, ночью на Светлое Воскресение. Утром нашли труп его на полу, плавающий в крови. Верная собака его облизывала рану его”. Альбом, куда юный Сен-При вклеивал зарисовки и карикатуры, хранится в Пушкинском Доме и, кажется, до сих пор не издан. А ведь это целая галерея светских типов “онегинской” поры, рисованных с натуры – настоящий парад лиц, выведенных Пушкиным в знаменитой сцене бала.

5.

О, память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной

И часто сладостью твоей

Меня в стране пленяешь дальной.

(Мой гений)

Минутны странники, мы ходим по гробам,

Все дни утратами считаем;

На крыльях радости летим к своим друзьям —

И что ж?.. Их урны обнимаем.

(К другу)

Ничто души не веселит,

Души, встревоженной мечтами,

И гордый ум не победит

Любви – холодными словами.

(Пробуждение)

И дружба слез не уронила

На прах любимца своего:

И Делия не посетила

Пустынный памятник его…

(Последняя весна)

Всего пять лет назад в “Моих пенатах” Батюшков будет призывать к веселью вокруг могилы, ибо “…прах тут почивает / Счастливцев молодых”. А теперь лишь пастырь “Унылой песнью возмущал / Молчанье мертвое гробницы”. Подобных признаний в стихах времён Каменца много. Но в том-то и энергия элегий, что надо потерять себя старого, потерять всё – чтобы обрести новый голос. Умереть для прежней жизни с её мечтаниями и страстями. Попасть в Каменец, который теперь каменная плита, петля, ров. Последняя буква греческого алфавита. Куда как в гроб спускается Батюшков. Однако в его конце – начало. Знание, которое откроется ему, будет ошеломляющим для поэта-гедониста и эпикурейца. Оказывается, прошлое никуда не исчезает. Пережитое сердцем, оно трансформируется в его память, которая “сильней / рассудка памяти печальной”. В отличие от рассудка, эта память – хранит всё. Пушкин, вычеркнувший в своём издании Батюшкова именно эти строки (чтобы начать с, как ему казалось, главного) – не почувствовал Батюшкова умершего и воскресшего. Он бы начал с четвёртой строки: “Я помню голос милых слов, / Я помню очи голубые…” – только потому, что жил другой памятью. У которой есть шанс стать реальностью. А у Батюшкова память сердца ни о какой реальности не мечтает. Кончено и кончено, ничего не будет. Надежда умерла. Остался только внутренний Элизий души. Где всё, что переживала душа, и что утратил человек – живо. Остался только гений-хранитель, который “…любовью / В утеху дан разлуке…”

Любовью – разлуке…

Друг Батюшкова – Жуковский давно заворожен подобного рода превращениями навсегда утраченного в навсегда обретённое. В его “Славянке” (того же 1815 года) есть поразительная фраза, которую поэт произносит над кенотафом в Павловске: “Воспоминанье здесь унылое живет; / Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою, / Оно беседует о том, чего уж нет, / С неизменяющей Мечтою”. То есть: подлинная мечта – это механизм, с помощью которого навсегда исчезнувшее будет жить в нашей памяти. А значит, и любовь, если она была, никуда не исчезнет. Воскрешённая мечтой из прошлого, она преображается в чистую энергию гения, духа. Который “усладит печальный сон”. Гений – усладит… Молодой Пушкин, отчеркнувший батюшковские строки, пока просто не мог осознать, к чему горький опыт привёл старших товарищей.

“Но что же надежда – беспокойное, иногда сладостное ожидание чего-то в будущем. Такое ожидание более вредно, чем полезно. Оно уничтожает настоящее. Если оно весело, то делает к нему равнодушным; если печально, то отравляет его. Позабудем о будущем, чтобы жить так, как должно. Милый друг, пользуйся беззаботно настоящею минутою, ибо одна только она есть средство к прекрасному! Зажигай свой фонарь, не заботясь о тех, которые даст Провидение зажечь после; в своё время ты оглянешься, и за тобою будет прекрасная, светлая дорога!”

Удивительные в своей красоте и точности метафоры. Так Жуковский пишет к своей, уже навсегда утраченной, Маше, и примерно в то же время. В стихах Василий Андреевич скажет о том же ещё короче и пронзительнее:

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет;

Но с благодарностию: были.

Но Батюшков – поэт “точки опоры”. Его подвижному, слишком живому и эмоциональному рассудку нужна рациональная основа. Фундамент. Новые пенаты. Ситуацию двоемирия невыносимо длить долго. Она сводит с ума. Жуковский, оказавшись на грани реального и идеального, прозорливо не делает последнего шага. Он балансирует образами-символами. Для того и нужна река Славянка в Павловске, что на её берегах подобных символов несколько: и памятники, и роща. Каждый из них для Жуковского портал в мир идеальный. Видимая основа невидимого. “Как бы эфирное там веет меж листов, / Как бы невидимое дышит; / Как бы сокрытая под юных древ корой, / С сей очарованной мешаясь тишиною, / Душа незримая подъемлет голос свой / С моей беседовать душою…” Жуковский ничего не называет прямо. Он следует Державину, который в “Оде на смерть князя Мещерского” почтительно замолкает у края: “Здесь персть твоя, а духа нет. / Где ж он? – Он там. – Где там? – Не знаем…” Но не таков батюшковский темперамент. Рациональная основа нужна ему здесь, сейчас. Стихотворение “К другу”, обращённое к “младому мудрецу”, Вяземскому почти целиком состоит из вопрошаний. Почему время безжалостно именно к тому, что было самым чистым, самым лучшим, самым достойным в жизни? Дружество, любовь, домашний очаг, красота, жизнь… До последних двух строф мы читаем великолепную элегию, где безответные вопросы гармонически точно сочетаются со сладостью воспоминаний. Даже