Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров

свойственно стремление к улучшению своего положения, выражающееся в первую очередь в обеспечении средствами существования; вследствие этого, интерес экономический приобретает первенствующее значение. Как видим, в исходном пункте экономический материализм Ткачева сближается с утилитарной системой морали, господствовавшей среди его современников. Как и Ткачев, утилитаристы признавали, что в основе человеческого поведения лежит личный интерес. Наряду с этим следует указать, что, став на позицию экономического материализма, Ткачев в некоторых случаях отрывается от нее. Так, например, в статье «Оптимизм в науке»[190] он высказывает мнение, что возникновение крепостного права в России было исторической «ошибкой», так как оно не вызывалось реальными потребностями общественных классов Русского государства XVII в.: оно было невыгодно как для крестьян, так и для помещиков.

Знакомство с теорией Маркса помогало Ткачеву разобраться в таких вопросах, в которых его современники из радикального лагеря безнадежно путались.

Известно, например, какой большой популярностью пользовался у нас в 60-х и в первую половину 70-х годов Прудон. Его идеи оказали весьма значительное влияние на русское народничество. Долгое время русские революционеры расценивали Прудона как последнее слово западноевропейской социалистической мысли.

Совершенно иначе относился к Прудону Ткачев. Как видно из опубликованной им в 1866 году рецензии на книгу Прудона «О французской демократии»[191], революционная фразеология Прудона и громкая слава его как врага буржуазного общества, не ввели Ткачева в заблуждение, и он признал систему «взаимности» Прудона системой буржуазной, а ее автора – гениальным буржуа, гораздо более проницательным и умным, чем те наивные защитники буржуазного строя, которые не идут дальше голой апологии современных социально-экономических порядков. Такая оценка Прудона свидетельствует о большой проницательности Ткачева; однако необходимо оговорить, что в той же самой рецензии Ткачев запутался в вопросе об отношении ценности предметов к труду, затраченному на их производство; его взгляд на этот вопрос расходится со взглядом Маркса.

А вот другой пример.

В 70-е годы в России почти общим признанием в радикальных кругах общества пользовалась так называемая субъективная школа в социологии, главнейшими представителями которой в литературе были П.Л. Лавров и Н.К. Михайловский. Ткачев выступил решительным противником этой школы. В статье «Роль мысли в истории»[192] он подверг резкой критике взгляды Лаврова. Во многом он предвосхищал те возражения, которые субъективная школа встретила позднее, в 90-х годах, со стороны марксистских ее критиков, от которых Ткачева, однако, отделяла наличность психологизма в его взглядах и непонимание им диалектики.

Ткачев полагал, что применение субъективного метода превращает социологию из науки о законах, управляющих развитием изучаемых явлений, в искусство нанизывания изучаемых фактов на нитки субъективных идеалов. В полной мере это относится и к истории, если подходить к ней как к науке.

«Скажите же, бога ради, – спрашивает Ткачев, – какое дело науке до того, что у некого X или Z сложился такой-то нравственный или общественный идеал, такое-то субъективное представление о человеческом прогрессе? Может быть, этот идеал прекрасен, это представление возвышенно, но раз историк навязывает их всему человечеству, раз он ищет в исторической жизни народа только то, что имеет к ним непосредственно отношение, раз он выбирает, освещает и комбинирует исторические факты не по их действительной, объективной важности, а по тому, насколько они содействовали “уяснению и затемнению сознания” его, т. е. историка, “нравственного идеала”, – он делается моралистом, публицистом, метафизиком, философом, всем, чем хотите, но перестает быть историком… Сущность каждой науки, будет ли то астрономия, биология или история, одна и та же, она всегда имеет дело лишь с законами данных явлений. т. е. с постоянными соотношениями последовательностей и сосуществований»[193].

Ткачев не ограничивается тем, что доказывает неприменимость субъективного метода в науке: он идет далее и вскрывает реакционный характер, свойственный этому методу.

«Все эти иезуиты, – пишет он, – эта страшная инквизиция, пославшая на костер Джордано Бруно, заточившая Галилея, предавшая анафеме всякий проблеск свободной мысли, – разве все это не было лишь логическим неизбежным последствием господствовавшего тогда субъективного отношения к явлениям природы, субъективного метода? Судьи, осудившие Бруно и Галилея, были лишь последовательными проводниками и выразителями этого метода. В нем их полное оправдание»[194].

Отвергая субъективный метод, Ткачев в то же время расходился с Лавровым (и другими народниками) и в вопросе о роли в истории «критически мыслящей личности». В противоположность Лаврову, он считает, что не «теоретическая мысль», а аффекты играют первенствующую роль в истории человечества.

«Критика и знания, – пишет он, – только тогда и “приводят жизнь в брожение”, только тогда и создают историю, когда они сопровождаются аффектами, вызываемыми насущными интересами людей, – интересами, возникающими и развивающимися на почве экономических отношений. Отрезанные от этих аффектов, вне данных экономических интересов, они остаются пустыми, мертвыми формулами, абстрактными идеями, не способными сдвинуть ни единого камня в исторически выработавшейся культуре общества. А следовательно, если культура эта изменяется и развивается, то причину этих изменений и этого развития мы должны искать не в знаниях и не в критической мысли, а в данных экономических интересах, создающих почву, благоприятствующую претворению знания в убеждение и убеждения в дело.

Но если экономические интересы и порождаемые ими аффекты играют в истории более важную роль, чем знания и критика, то отсюда само собою следует, что существенное содержание истории должно определяться первыми, а не последними»[195].

Страстность, с которой Ткачев выступил против социологии Лаврова, и резкость его выпадов объясняются тем, что в философии истории автора «Исторических писем» и «Опыта истории мысли» он видел антиреволюционную философию мирного постепенного прогресса, отвергающую насильственные методы воздействия на общественную жизнь. Это проявилось вполне в той полемике, которую Ткачев вел с Лавровым в заграничной печати по вопросу о задачах революционной деятельности в России[196].

Придавая аффектам, а не уму первенствующее значение в истории человечества, Ткачев в этом отношении расходился не только с Лавровым и Бланки, но и со своими учителями – русскими шестидесятниками, которые верили во всепобеждающую силу разума и считали все бедствия, переживаемые человечеством, результатом его невежества. Расходясь с ними, Ткачев в этом пункте сближался с русскими бакунистами, подобно ему считавшими не ум, а чувство главным «фактором прогресса». Учитывая такую роль «аффектов», «чувства», Ткачев и бакунисты возражали против необходимости для революционеров нести ту предварительную пропагандистскую работу в народе, которую рекомендовал революционерам Лавров. Однако, в отличие от бакунистов, Ткачев рассматривал аффекты как явления производные, определяющиеся экономическими интересами. Это расхождение было результатом знакомства Ткачева с теорией К. Маркса.

Здесь не место подробно рассматривать, в какой мере и в каких отношениях взгляды Маркса были восприняты Ткачевым[197].

Мы можем ограничиться общей оценкой влияния Маркса