Опыт биографии. Невиновные - Феликс Григорьевич Светов

случилось что-то непоправимое, и уже не думала о себе, а потому вначале у следователя путала, пытаясь остаться правдивой, выгородить Толика и Валентина; и то, что психологически, а стало быть, на самом деле она просто не могла бы сесть за руль, сбив человека, и спокойно отправиться в свой гараж (в этом случае дальше машину, конечно, повел бы профессиональный шофер, а не она, ездившая с грехом пополам и в нормальном состоянии); не говоря о том, что она не могла оставить человека на шоссе.

Я знал к тому времени, что психология — палка о двух концах, что можно быть более убедительным в аргументации противоположных ощущений. Но нам предстояла настоящая борьба, и я должен был быть убежден в праве вести ее и просить о помощи.

Я привез в Москву все эти смутные, не переваренные толком ощущения, с которыми теперь уже не мог расстаться. Огромный город — чужой, мрачный, разбитый вдребезги и бездарно восстанавливаемый, с пестрой толпой легких на подъем людей, не умеющих, да и не хотевших, прижиться к этим древним камням; лесенки, переходы — как у Кафки! — областной прокуратуры; невозможность говорить просто о простых вещах; поразившее меня заведомое чувство вражды ко мне у пухленькой молоденькой женщины с университетским значком — следователя прокуратуры: «Я знаю о ее виновности, ваши соображения меня не интересуют — вас не было здесь в момент преступления. Освободить ее до суда не могу — она будет мешать следствию. Все, что надо, сделано»; скучающе-замкнутые лица областных прокуроров (впрочем, один из них оживился, когда я просил его о свидании: «Если вы сможете уговорить ее сознаться…» — «Но если ей не в чем сознаваться, а я ее уговорю — или вас интересует не истина, а факт признания?»); Мишка — мой племянник, проходивший практику в школе (поэтому я не мог забрать его с собой, к тому же нужно было, чтобы кто-то остался в городе), трепещущий и натянутый как струна, которому милая следовательша заявила, что убеждена в преступлении его матери; тюрьма за крепостной стеной; качающие головами доброжелатели, окружившие заботой вышедшего после трех дней КПЗ Толика («Почему ты это сделал?» — спрашивали его потом. «Страшно стало, — говорил Толик. — Темно, холодно, жрать не дают, а ночью крысы. Я терпел два дня, а на третий сказал — она вела машину, тем более пообещали выпустить…»); и шарахавшиеся от меня сотрудники института с безразлично-лояльными масками на лицах: «Какие у вас основания не доверять нашим органам?» Это говорили молодые еще люди, интеллигенты — в 1962 году, после того, как Сталина вышвырнули из мавзолея, и это был не политический процесс — дело об автонаезде! Трусость, привычка, традиционное равнодушие?..

Но мне предстояли и более серьезные разочарования. Как был нам нужен в ту пору Александр Николаевич! С его спокойным мужеством и жизненной хваткой, с его знанием этого города и авторитетом у областного начальства, с его формальным правом требовать правосудия и защищать жену от наветов. Его первые телеграммы (от берегов Гвинеи, из района Дакара), еще недоумевающие (что-то случилось, а что — он не понимал), помогали самим их фактом. Я понимал, как важно, чтоб он все узнал от меня, не по себе становилось, когда вспоминал его приятеля — главного врача, догадывался, как все ему будет преподнесено и как будет воспринято там — в море, у берегов Африки, в трудной работе, в одиночестве, среди чужих людей…

Я сообщил телеграммой — подробно, как мог. Реакция была немедленной, бурной, и, помню, сразу стало легче: «потрясен…»; «пока не соображу, как вернуться…»; «полон желания помочь…»; «советуй обстоятельствам что делать кому обратиться, радировать…»; «передай ей хочу очень помочь беде…»; «можно ли взять поруки?»; «если надо деньги продайте все имущество…» и т. п.

Деньги были нужны, но можно было обойтись, зато с такими телеграммами я чувствовал бы себя в Калининграде по-другому. Но это был случай более сложный, а человек, как я уже писал, он никак не литературный. Я так и не узнал, что сообщил ему главврач Ф-ов, но безо всякого перерыва подряд за телеграммами, только что цитированными, пошли телеграммы, а потом письма иного толка: «теперь знаю все»; «хватит»; «этой ситуации разве можно требовать (?) моих ходатайств это курьез удивляюсь тебе»; «категорически требую отъезда выпиской квартиры»; «все доверенности деньги только Ф-ову»; «если освободят чтобы немедленно уезжала Калининграда…» И еще страшнее в сумасшедших письмах: надо посадить всех троих, суда не надо и т. п., что невозможно пересказать и цитировать, да я не мог и читать эти письма — было не до того. Это корреспонденция ко мне, но кроме того, пошел поток таких же писем и телеграмм в Калининград — сыну, в присутствия, в обком со смешной и жалкой просьбой защитить его от (наших, что ли) посягательств. В сложившейся ситуации он гробил ее по-настоящему — революционное правосознание калининградской прокуратуры и не мечтало о подобной поддержке!

Что там случилось — у берегов Гвинеи или в районе Дакара, на небольшом судне, в океане, когда он метался в каюте, охваченный страстями столь же бурными, сколь и противоречивыми? Я пытался остановить его, послал еще одну телеграмму и письмо, убежденный, что между нами существуют высокая близость и понимание, настаивал, чтобы он перестал слушать доброжелателей, держал контакт только со мной, что никто ничего от него не требует, что сейчас речь о том, чтобы вытащить из тюрьмы человека, попавшего в нее безвинно, что сводить счеты и выяснять отношения они будут потом, что я даже готов понять его в этом, но потом, а не сейчас, когда несправедливость произошла, длится, когда она торжествует.

Но это было лавиной, катящейся с горы, собиравшей на пути все, что ей попадалось, — столько накопилось за семнадцать лет обид, а там, в маленькой каюте, в жаре и духотище, они так невероятно выросли… Но, кроме того, он не мог не знать о том, с чем имеет дело, у него не могло не быть четкого представления о произволе, революционном правосознании, нашем правосудии. У каждого есть свой предел, а может быть, он был болен или я не знал человека, которого так любил? Но я и тогда ни разу не обвинил его, его понимая, хотя это было невероятно тяжко, к тому же мешало, осложняя и без того более чем запутанную ситуацию. А письма шли и шли, словно там, у берегов этих экзотических стран, он ничего не делал, только писал эти жуткие письма, рассчитываясь со всем и за все. Но я их уже не читал, не мог, да и сейчас, разбирая папку с делом, не в силах следить за быстрым косым почерком дорогого мне человека, забывшего