Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

Денег мне не выдали: нужно было, чтобы NN самолично зашла подписать соглашение. Я позвонила ей.

Передала Зелинскому вновь отпечатанные стихи: куски из поэмы и «Но я предупреждаю вас». Не нравится мне этот человек: у него дурные глаза. Говорил он о книге нечто неопределенное, видно, что идей у него нет никаких, а больше страха.

Я ушла (с Лидой). Устав, мы присели среди дороги возле арыка на травку, и скоро мимо нас, вместе с Муром, прошла NN, вся в белом, в Парижской шляпе (Раневской), прекрасная, пышная.

Вечером я зашла к ней. Накануне я рычала на Дроботову за поцелуй в руку и в плечико. (Она ответила, что в Англии молоденькие девушки всегда целуют руки пожилым дамам. Гм!) NN, по-видимо-му с провокационной целью, заговорила об этом при Раневской. Раневская страшно заинтересовалась. Мы вышли с ней в коридор, и я высказала ей свою точку зрения в трех пунктах. Она была пьяна. Сказала: «вы – начетчик». Я смеялась. Раневская, при NN, заявила, что вызывает меня на дуэль на пушках. «Генералы, не ссорьтесь», – сказала NN[490]. Баталов – который был при этом – очень звал Раневскую пройтись, но она ответила: «остаюсь, чтобы позлить А. К.»… Я ушла.

О своем посещении ЦК NN рассказала мне (позавчера) очень подробно. За ней прислали машину. Тов. Ломакин спросил, как она чувствует себя в Ташкенте?

– «Меня в Ташкенте никто не обидел», – сказала она.

– Этого мало – заметил Ломакин[491]).

Затем он спросил ее о ее быте и она, конечно, как ей и надлежит, ответила, что живет отлично и ей ничего не надо. Чудовище! У нее никакого пайка, чердак вместо комнаты.

16-го состоялся вечер NN в доме Академиков. Я идти не собиралась, но маленькая Радзинская так многозначительно просила меня непременно пойти, что я отправилась. Мы с Беньяш вошли в зал, когда NN уже читала. Тут я снова увидела ее такой, какой не видала давно: не домашней Анной Андреевной, а Анной Ахматовой. Она была вся в белом, великолепная, с прекрасным лицом – с таким лицом, что все остальные вокруг казались рожами, чем-то нечеловечьим. Академические слушали хорошо. Она читала глубоким, лебединым голосом, без напряжения – только иногда трамвай с налета заглушал ее. Она прочла «Тростник» – весь – потом хотела совсем уйти, но публика запротестовала. В перерыве NN поручила мне написать записку Томашевским – в Тифлис – и передать Фр. Моис., которая туда летит[492].

Я спросила: что написать? – «Как что? Вы сами знаете, один вопрос», – ответила она зло.

Во втором отделении она читала старые стихи – что откроется. По книге.

Раневская, Беньяш, я спускались с нею по лестнице. У нее в руках розы. Бать, сахарно-жеманная – умоляла зайти к ней, посидеть, выпить вина. Но NN не хотела ни за что[493].

Мы вышли в благоуханную тьму. Удалось сесть в довольно пустой трамвай. NN сидела возле меня: – «Какое навозное занятие – выступать», – сказала она.

Мы сошли у сквера, и потом все пошли к ней. Около двенадцати простились и поднялись. Раневская поднялась с нами. Но у ворот она вдруг вспомнила, что оставила у NN какие то вещи [зонтик] – и вернулась. Я не сомневалась, что она пошла ночевать.

Вчера я отправилась к NN днем, вместе с Квитко, который внезапно приехал на один день. Она была рада ему. Вспоминали дорогу. NN прочла «Вовочке» и «Первый дальнобойный»[494]. Квитке понравилось второе… По просьбе NN, я написала записку Левику, чтобы он задал вопрос Инбер о В. Г.

Мы остались одни. В комнате было очень чистенько прибрано. NN была веселая, легкая, озорная. Разбирая свой ящик, подарила мне чистилочку для ногтей.

– «Ненавижу выступать, – сказала она. – Мне до сих пор со вчера тошно. Совершенно ненужное занятие. Трудно представить себе Пушкина или Баратынского выступающими, не правда ли? Пушкин читал стихи друзьям – Вяземскому, Дельвигу… Даже в свете не читал. Один раз его упросила Зинаида Волконская – тогда он прочел «Чернь»…»

– «И сколько пошлостей приходится выслушивать бесплатно! Вчера Благая все спрашивала меня: почему Вы не прочли хлыстик и перчатку»[495].

– «Кстати, к вопросу о целовании рук: Пушкин и Дельвиг всегда при встрече целовали друг другу руки и меня это трогает».

Затем шел монолог о стихах-однодневках.

– С Пушкиным и Дельвигом – фальшивки, – сказала я. – Они целовали руки друг другу.

– «Я и не провожу никаких аналогий, – сказала NN. – Я просто вспомнила».

– У вас странный характер – сказала я. – Вы бываете бесконечно снисходительны и бесконечно строги. И никогда не угадаешь, в каком случае вы проявите то или другое.

Я не сказала ей, что я имею в виду. Но меня поражает ее снисходительность к Раневской. Или, действительно, шумное обожание так подкупает? Или она не осведомлена о ее репутации? Я-то лично не склонна считаться с репутациями, но NN склонна весьма. Когда Беньяш предлагала ей поехать вместо меня с ней в Алма-Ата переводить Джамбула, NN говорила мне:

– «Я не могу ехать с женщиной такой репутации, как Беньяш, хотя очень ее люблю».

Какой скандал был, когда ей пришло в голову, что кто-то может подумать, что она много пьет! (История с Беньяш и Радзинской.) А с Раневской она пьет ежедневно на глазах у вязальщиц! И разрешает ей оставаться ночевать.

Сегодня Лидочка объясняла мне, что NN недостаточно меня ценит, любит и пр. Не знаю. Я люблю слушать ее и смотреть на нее. И нужно ли, чтобы гора или облако или море любили меня? И – еще – то, чего Лида не знает: всех, кого я любила, я любила сильнее, чем они любили меня. (Меня сильно любили мой Желтков, Цезарь – но это потому, что я их не любила ни секунды[496].)

Лежа на кровати, закинув руки, она прочла:

Заснуть огорченной, проснуться влюбленной,Увидеть красный мак.Какая-то сила сегодня входилаВ твое святилище, мрак.

– «Нравится?»

– Очень.

– «Я не знаю, что будет дальше, и не знаю еще про что это. Тут какой-то сон»[497].

Потом прочла четыре другие строки – мир, подпруга, упруга – которые мне не понравились.

Сегодня я у нее не была, а она, в мое отсутствие, заходила ко мне – взять свою рукопись, которую обещал занести, но не занес Зелинский.

Вчера утром папа, по моей просьбе, написал письмо Ломакину об истинных нуждах NN (паек, обеды, поликлиника), и я отнесла его.

20/V 42

Уже ни о чем на свете, пожалуй, нельзя говорить.Уже обо всем на свете следует помолчать.Это счастливые люди с горя могли питьИ стонать от боли и стихами кричать.Трупы молчат величаво на дне земных морей,Молча в полях разглядывают божьих коровок цветы,Молчат на дорогах, в канавах – и у родных дверейВ городе Ленинграде – так помолчи и ты[498].

Вчера Зелинский принес рукопись NN. Когда я зашла к ней, она сразу подала мне его предисловие и стихи. Мы не знали, что будет предисловие. Ужасающее по неграмотности и пошлости. Ни одной грамотной фразы и тут же «звонкий лесной ручей» и пр. Совершенно непонятно, как Тихонов, если он видел это, мог допустить, чтобы эту чушь показали NN… Стихи – лирические стихи! – разложены по тематическим рубрикам: патриотизм, русские города и русские поэты; история и поэмы, любовная лирика. Но и в этих идиотских рубриках дикие ошибки: стихи – «Как площади эти обширны» – поставлены в отдел о городах![499]