Андрей Белый - Воспоминания о Штейнере

Оставалось много работы — над фоном, в углах, внизу, под формой; низ мне достался вдруг; А. М. Поццо, вскарабкавшись на ряд ящиков, собою являл сплошное неустойчивое равновесие, собираясь с ящиками на нас рухнуть и осыпая нас сором и щепками; волосы наши были седы от сора; А. А. Тургенева повязала шалью рот, чтобы не дышать деревянной пылью.

Я же возлег в ужасном месте: на полу, под досками помоста и формой, не имея размаха; размахи мои являли кривую линию: и неизменный рикошет (непопад в стамеску) награждал лоб, скулы, нос ударами пятифунтового молотка, а в глаза сыпались щепки и сор; чтобы не стать белым от пыли, я накрылся газетами; в таком положении я пролежал несколько дней; и ходил с полосатым лицом, щедро усеянным синяками: воистину дьявольская работа; работалось — весело.

Проходящие смеялись над моим положением.

Вдруг — представители администрации выдвигают нам ультиматум: "Через три дня сдать формы!" Все архитравы взлетали под купол; медлить — значило: останавливать другие работы.

В бараках возникли переполохи; никто не был готов (не мог быть готов); кончить работу все отказались; архитравы в неготовом виде тащили под купол; от этого позднее вставали неудобства.

Нас охватил дух спорта; видели и мы: даже вчерне кончить форму нет возможности; но, посмотрев друг на друга, дерзнули: "Будет сделано!" На нас косились: на лицах затаивалась насмешка: "И чудаки же!"

Назвавшись ГРУЗДЯМИ, надо было лезть в кузов. Взяли на подмогу себе Розенберга, постановили: утроить количество Рабочих часов; работать — без ограничения срока, до последнего издыхания; ни мы четыре, ни Розенберг не отличались физической силой; рядом же "силачи" отказывались окончить форму в три дня.

Наш архитрав, общелкиваемый тарантеллою пяти молотков, и трещал и скрипел; мы кидались на него, как на приступ; не было времени — глядеть друг на друга; не было времени сбегать пообедать; раздавалось: "Розенберг, — выбивайте угол; Наташа — сюда; Поццо — туда!" Стамески ломались, как хрупкие стекла: Эльрам, посвященная в тайну поломанных инструментов, силилась нас выручить, точа нам стамески вне очереди; всех занимало наше пари; со светом являлись мы к форме; и с тьмою от нее уходили; работа быстрела, но дни обгоняли ее; мозоли на руках стали ранами; по утрам я не мог двигать мертвыми пальцами; все тело — болело.

Наступил роковой день; мы проделали огромное дело; и все же видели: недоработанный хвостик останется; тут мы решили: будем работать всю ночь; надо было ВЫМОЛИТЬ разрешение на ночную работу, т. е. на право "огней", которые были запрещены (груды щепок); разрешение получили мы; сама Эльрам обещала не спать и точить нам стамески.

В последний день от усталости, одышки, волнения у меня — припадок за припадком: и "чччерт" гремело громчайше, к соблазну многих! Или я вдруг останавливался перед формою с выпученными глазами, ничего в ней не понимая; милый Розенберг сводил меня с мостков: "Сядьте на бревнышко, херр Бугаев!" С "бревнышка" опять я бросался в бой.

Ночью — впали в остервенение; темный, пустой барак трещал: от града ударов; фонари стили на ящиках; Эльрам скрипела стамеской.

Во втором часу ночи — ура: кончили! Не помню, как добежал домой: рухнул в постель; на другой день встал в три: и к четырем был в ГЕТЕАНУМЕ. Наша форма висела уже на головокружительной высоте: под куполом. Утром, перед поднятием формы, к ней пришел доктор: сел перед ней, подпер голову; долго разглядывал.

Прошло четыре месяца. В октябре сняли леса; круг архитравов — стал виден снизу; доктор внизу нас собрал на смотр архитравов; давал характеристику каждого: достоинства и недостатки записывались: дошла очередь и до нас; он сказал: "Вот — самая удачная форма по выразительности и по деталям выполнения; в ней ретушь — пустяки; в целом — она готова". Окончив характеристики, он вторично с шутливой улыбкой вернулся к "Марсу": "Что же касается до "хваленой" формы…"

Не помню, что прибавил он; мы — сияли; и тупились скромно, когда иные из непосвященных спрашивали: "Кто тут работал?" Похвала доктора с ЛИХВОЙ вознаградила меня за провал с Эккартштейн.

Мы ждали появления доктора в барак, где работали: часто являлся он с М. Я. Штейнер, летом одетой во что — то лилово — белое, с белым зонтиком в руке; он отделялся от нее, подходил [подходя] к форме; руководитель показывал отработанное; доктор, откинувшись, отступив на шаг, озирал конфигурацию плоскостей; взяв кусочек угля из рук руководителя, быстро очеркивал выступ формы: "Хир вег — нэмен!" — перечеркивал ту часть, которую должно снести: "Цвай сантиметер… 30… 30: ганц рихтиг!"[368]. Фразы вырывались громким басом; и тут же подаст новую мысль; и нацепив пенснэ, взглядом прицеливается к следующему архитраву.

В такие миги разрешались наши недоумения и вопросы, мучившие нас недели. При ежедневном обходе сараев не каждый день подходил он к нам; он ждал, когда накопится материал к обсуждению; иногда он останавливался, окидывал пристальным взглядом; и — проходил мимо; дав задания, учащал заходы; влезал на мостки; и с них — на ящики.

Не знали смущения перед ним, как руководителем работ (не таким стоял он, как духовный руководитель перед распущенностью); не боялись его и в том случае, когда форма хромала; иногда с его стороны был горячий НАСКОК на метод работы: наскок не смущал.

Заинтересовавшись сплетением плоскостей, иногда брал стамеску и оставался работать, желая яснее выразить свою мысль; проработав с пол — часа, он сам, на примере работы разрешал мучившие вопросы; работал он очень изящно небольшою стамескою: не торопился, бисеря щепками и ударяя молотком без размаха; кусочки, им отработанные, удивляли нас протонченным изяществом; что — то было мне в них от лица, которое тоже поражало протонченным изяществом лицевых мускулов. Мы сбегались к работе доктора, срисовывали ее себе в книжечку; и изучали ее на дому.

Когда появлялся в бараке он, — наш жест был: сбежаться к нему; мы удерживались, ожидая, когда подойдет; в исключительных случаях мы его, так сказать, настигали; и настойчиво вели к форме; глядя со стороны на то, могло показаться, что в нас нет достаточного к нему уважения; глядя, как его дергали за рукав, можно было подумать: в нас нет "пиэтета"; все внешние знаки дистанции падали: выступало дело.

Перед своим отъездом из Дорнаха я продолжал работать в пространстве портала под потолком: на мостках; из — за наружной стены мне под ноги прорубался "Л", вырезая окно; голова "Л" — просовывалась, или моя; мы — переговаривались; свесившись головой вниз, видел: бетонную площадку, холм, Дорнах, дали. Доктор — не возвращался (он долго отсутствовал); мысль, что покидаю Дорнах надолго, его не увидев, меня волновала.