Грустная книга - Софья Станиславовна Пилявская

смертью Бокшанской мне поручили отвезти бумаги на подпись Фадееву в Барвиху, где в то время были и наши – Ольга Леонардовна и Василий Иванович. Мы поехали с Софой. Идя по длинной светлой галерее, вдруг в конце ее увидели Качалова. Бодрый, как будто совсем здоровый, какой-то стремительный, прекрасный, шел он навстречу. «Царь людей», – невольно вырвалось у меня.

Когда мы здоровались, Софа повторила мои слова. На долю секунды изменились его глаза, стали прежними, ласковыми, чуть насмешливыми, и Василий Иванович сказал: «Нельзя сострить злее». И еще что-то: то ли «я зайду», то ли «я догоню».

Тогда Василий Иванович помог Ольге Леонардовне встать на ноги. Она очень тяжело переживала смерть Дмитриева. Даже казалось, что ее состояние тяжелей, чем у Качалова.

Поздоровавшись с Ольгой Леонардовной, я пошла к Фадееву. Он расспросил меня про Ольгу Сергеевну, очень ее жалел: «Талантливо работала». Подписал бумаги, спросил про здоровье Коли, сказал, что он обязательно зайдет к Ольге Леонардовне. Но чувствовалось, что он очень занят и заметно озабочен. Я простилась.

Почти одновременно со мной к Барыне явился Василий Иванович со словами: «Ну вот, чтец-декламатор пришел». В руках его был томик Есенина. Что читал, не вспомню. Был очень нежен с Ольгой Леонардовной, но и очень тверд, даже императивен.

Когда нам пришла пора уезжать, он буквально заставил ее встать с кресла, помог одеться и бережно повел. Они проводили нас с Софой до крыльца. Когда мы шли к машине, я обернулась. Помню их на скамье, освещенных солнцем. Василий Иванович в синей вельветовой пижаме в белую звездочку, на Ольге Леонардовне темная длинная пелерина. Какие они оба были красивые!

Василий Иванович встал, снял берет и взмахнул им. И все внезапно изменилось: пижама показалась старинным костюмом и сам он стал другим – незабываемый «старый» Гамлет.

…После Барвихи была Николина Гора. Там в гостях у Качаловых проводили лето Ольга Леонардовна и Софья Ивановна. Помню празднично накрытый большой круглый стол на террасе, Нину Николаевну, Вадима, его жену Лелю Дмитраш, Ольгу Леонардовну, Софу. Теперь они с Качаловым как бы поменялись ролями. Ольга Леонардовна вся подобралась, казалась спокойной, только глаза были строгие.

Вошел Василий Иванович. Он был почти такой же – приветливый, радушный, волшебно обаятельный. Все было так, как всегда бывало в этом замечательном доме, – весело, шумно, много смеялись.

Василию Ивановичу был запрещен сахар. Иногда он протягивал руку за чем-нибудь запретным и на восклицание Нины Николаевны: «Василий Иванович!!», – говорил: «Ну-ну» или: «Я для Люка». И смеялся.

Люк – большой белый королевский пудель, совсем еще молоденький пес, был по-щенячьи бурно темпераментным, казалось, он ни секунды не мог находиться в спокойном состоянии. Но вот что поразительно: когда Василий Иванович медленно ходил по дорожкам сада, Люк тихонько шел рядом. Остановится Василий Иванович – и пес садится. А когда Василий Иванович садился на скамейку отдохнуть, Люк ложился у его ног плашмя, как умеют только пудели – «ковриком». «Мой адъютант», – называл его Качалов. «Одно утешение – Люк», – последняя запись в его дневнике.

В тот день был такой момент. После застолья, когда еще не все было убрано со стола, я случайно осталась одна на террасе. Из столовой появился Василий Иванович, рядом – Люк. Василий Иванович быстро подошел к столу, взял из сахарницы несколько кусков сахару, увидев меня, подмигнул, улыбнулся, приложил палец к губам и, сопровождаемый Люком, довольно быстро спустился с террасы в сад. И непонятно было, для кого же это сахар.

…Примерно за месяц до отпуска часть труппы уехала в Ригу. Муж поехал с «Тремя сестрами», а я осталась в Москве – была занята в репертуаре.

Вскоре после открытия гастролей мне вдруг позвонила Вера Николаевна Попова и стала спрашивать о состоянии здоровья мужа. Я поняла, что от меня что-то скрывают. В театре сказали, что Дорохин временно в больнице и что он просил мне не говорить об этом. Меня заменили в спектаклях, и я вылетела в Ригу.

Встретил меня, кажется, один из «адъютантов» Михальского, от которого я ничего не смогла добиться. Мы подъехали к гостинице, когда актеры собирались на утренний спектакль. Михальский на мои вопросы смущенно ответил, что из-за массы дел не смог съездить в больницу. Оказалось, что никто не смог. Мне дали адрес, и я поехала.

Больница была довольно далеко. Врач-рижанин был нелюбезен и сказал мне, что визит нежелателен из-за тяжелого состояния больного. Наверное, от испуга, я заговорила очень резко, и он, что-то сказав сестре или няне по-латышски, ушел.

Меня повели по длинному коридору, и через стекло в двери я увидела двухместную палату и Николая, лежащего на грязной, в застарелых кровавых пятнах постели на одной плоской и такой же грязной подушке. На другой кровати сидел человек.

Я стукнула в стекло, и муж увидел меня, поманил рукой. Войдя, я поздоровалась как можно спокойнее и стала расспрашивать, почему же такая грязь: столик у кровати был весь в пыли, в каких-то засохших лужах, с грязной посудой. Сидевший на кровати человек сказал, что тут не очень любят русских.

Я начала вытирать столик, потом мыть стакан и вытирать его своим носовым платком. Муж был очень слаб и какой-то сонный, но я видела, что он очень обрадовался. Пробыла я в этой жуткой палате недолго и, сказав, что приеду еще, ушла, чтобы скорее добраться до театра. Второй больной пошел меня проводить и рассказал, что, очевидно, мужу дают сильные лекарства, он галлюцинировал, пытался вставать, а это в его состоянии опасно. Этот милый человек помогал и успокаивал его.

В театре у меня состоялся резкий разговор с Михальским. Я рассказала о том, что увидела в больнице, и тут все засуетились, стали доставать какие-то соки, кефир, у кого-то одолжили творог. Раевский, попавшийся мне на пути, тоже получил от меня по заслугам. Оправданий я не слушала.

И опять возник Фадеев, по каким-то делам оказавшийся в Риге (а может, просто приехал к жене). Мы столкнулись в вестибюле. Он выслушал меня, посмотрел на банки и бутылки, завернутые в гримировальные полотенца, и, не утешая, по-деловому сказал: «Я дам тебе мою машину. А машина произведет впечатление. Передавай привет».

Правительственная машина действительно произвела впечатление. Со мной были предупредительны, извинялись за «недоразумение». Теперь Николай лежал на чистом белье, на двух подушках и в хорошей, свежей пижаме. На столике, тщательно убранном, – минеральная вода, какие-то лекарства, чистый стакан. И у его соседа тоже все было чисто. «Любезный» врач сказал мне, вызвав в коридор: «Мадам,