Игорь Тимофеев - Бируни

Серебро переходило из рук в руки, шло в размен, разлеталось и возвращалось вновь; желтый металл вкладывался в строительство загородных особняков, базаров, караван-сараев и общественных бань; прилипая к ловким рукам, оседал в сандаловых ларях. На газнийских пирушках подавались блюда из нежнейшего мяса и дичи, приправленные смесями из мускуса, камфары и розовой воды; для султанской кухни везли засоленных осетров, добывавшихся острогами в прозрачных водах озера Ван, айву из Балха, сирийские яблоки, индийские померанцы; на столах вырастали диковинные сахарные дворцы с выносными башнями и отверстиями бойниц. Развалившись на коврах, вельможи опускали бороды в кубки с дорогим укбарским вином; хмелея, брызгались им, как дети, и рассказывали анекдоты, которыми на всю империю славился Нишапур.

Расточительство не знало пределов, а на рынках цены взвинчивались с каждым годом; народ, обескровленный поборами, нищал, ходили слухи, что в некоторых рустаках голодной смертью умирают тысячи людей. Вакханалия, которую уже нельзя было остановить, пожирала огромные средства, и для пополнения пустеющей казны в 1035 году Масуд решил идти походом в Табаристан.

— Говорят, там десятки тысяч жителей, и все богаты, — пояснил он, заметив недоумение на лице визиря Майманди. — Если с каждого взять по динару, это уже составит немалую сумму. К тому же добудем золото и одежду для войск — и все за три-четыре месяца.

Ни золота, ни одежды в Табаристане Масуд не добыл и, обозленный неудачей, двинулся в Горган, где предался развлечениям, откладывая со дня на день возвращение в Газну. А когда наконец выступил в путь, из Нишапура пришло известие о том, что сельджуки внезапно переправились через Джейхун и в жестоком сражении разгромили хорасанское войско. Положение стало угрожающим. Визирь и государственный секретарь настоятельно советовали Масуду задержаться в Нишапуре, чтобы личным присутствием вселить уверенность в растерявшихся хорасанских военачальников и организовать оборону провинции от назойливого степного врага.

Но в голове у Масуда было уже другое. Золотая лихорадка гнала его в Индию. В 1037 году, фактически бросив Хорасан на произвол судьбы, он ушел через перевалы на восток, добрался почти до самого Дели и неподалеку от него разграбил знаменитую «Крепость девственницы», до которой в свое время так и не дотянулась жадная рука отца. Из похода Масуд возвратился в марте 1038 года, а в мае сельджукский предводитель Тогрул-бек вновь вторгся в Хорасан и, захватив Нишапур, провозгласил себя султаном.

Получив известие о коронации кочевого вождя, Масуд скривил рот в презрительной усмешке, но в глубине души содрогнулся, затосковал. Он еще не отдавал себе отчета, что в Хорасане создается новая могучая империя и, разрастаясь, она будет впредь теснить его с запада, отрезая все новые и новые куски от газнийского пирога.

Созывали сархангов и хайлташей, сулили деньги и чины.

В конце 1039 года, когда армия, с трудом собранная для решающей битвы, уже вот-вот собиралась выступить из Газны, в Нишапуре случился голод, которого не знали почти тридцать лет. Сельджуки оставили город без боя, и Масуд занял его весной 1040 года, но тут же вынужден был уйти — голодная смерть, подстерегавшая на каждом шагу, оказалась страшнее туркменских клинков. «Цены выросли настолько, что ман хлеба стоил 13 дирхемов и достать его было невозможно, — сообщал летописец, — а ячменя и в глаза не видали. Люди и животные гибли от бескормицы, дело дошло до того, что рать от отсутствия продовольствия стала бунтовать и начался развал».

Вновь пошли в ход уговоры и посулы. Но поправить уже ничего не удалось.

В конце мая 1040 года у стен крепости Данданакан близ Мерва произошло генеральное сражение, в котором Масуд потерпел сокрушительное поражение и спасся от плена лишь потому, что сельджуки занялись грабежом брошенных им обозов. Сразу после битвы прямо на поле был поставлен украшенный золотом и драгоценными камнями трон, и сельджукская знать посадила на него Тогрул-бека, окончательно признав его султаном и принеся клятву верности. Так родилось государство Сельджукидов, к которому отныне и навсегда отошла вся западная часть Хорасана и его столица Нишапур.

Весть о катастрофе быстро разнеслась по всему государству, кое-где вспыхнули бунты и мятежи, и газневидская знать уже почти не скрывала своего недовольства бездарностью и малодушием султана. Обстановка требовала решительных действий, но вопреки здравому смыслу именно в этот ответственный момент Масуд начал в тайне от всех готовиться к бегству в Индию. Люди из ближайшего окружения тщетно пытались отговорить его от этого рокового шага — смертельно напуганный неудачами в Хорасане, Масуд не принимал никаких советов и упрямо шел навстречу своей гибели.

В конце 1040 года на пути из Пешавара в Лахор его войско восстало. Мятежные гулямы разграбили следовавшую с обозом государственную казну и, поняв, что отступать уже некуда, решили расправиться с султаном. 18 января 1041 года Масуд был убит собственными телохранителями в пенджабской крепости Марикале. Власть в Газне перешла в руки его брата Мухаммеда, который ждал этого часа в течение десяти лет. Но и на сей раз Мухаммеду суждено было стать «калифом на час». В апреле Газну захватил энергичный и решительный сын убитого султана Маудуд, и через несколько дней Мухаммед кончил свою жизнь на плахе, так и не сумев убедить разгневанного племянника в своей непричастности к убийству отца.

Маудуд был последним правителем в жизни Бируни.

Источники не сообщают никаких подробностей о том, как складывались взаимоотношения ученого с султаном, хотя известно, что Бируни пользовался его покровительством и свои последние годы провел спокойно, не испытывая ни в чем нужды.

На седьмом десятке нескончаемой чередой пошли болезни.

Хуже всего было то, что после болезней резко ухудшилось зрение, и астрономические наблюдения поневоле пришлось прекратить. На первых порах ему удавалось читать, но ей временем и это стало невозможным: глаза быстро уставали, буквы расплывались, наслаивались друг на друга, сливались в одно черное пятно. Рука его еще твердо держала калам, но работа требовала постоянного обращения к источникам, и, подолгу роясь в сундуках в поисках нужной книги, он начинал сердиться; проклиная свою беспомощность, в отчаянии опускался на ковер.

Любое, даже самое незначительное намерение осуществлялось теперь ценой неимоверного усилия, на всякую мелочь уходила уйма времени. И каждый раз, оценивая перед сном, насколько удалось продвинуться вперед, он горько усмехался — память хранила еще много заветного, невысказанного, и мысль работала четко, без сбоев, но, несмотря на это, выхода из тупика, казалось, не было и уже не могло быть.