О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

три составные части. (Разумею – литературные; а житейские волненья, для которых мы с вами, как известно, не рождены, оставим в стороне.)

Во-первых, приятно – сознаюсь – подпустить едкой золотой (ничего, что бумажной!) пыли в глаза моему старому учителю – Самуилу Лурье. Когда-то награжденному премией имени П. А. Вяземского – за произведения, как было сказано, – «отвечающие идеалам художественного аристократизма и высокого дилетантизма». Какова бы ни была (неизвестная мне в точности) формула, излагающая критерии «Станционного смотрителя», они, скорее всего, прямо противоположны названным.

Во-вторых, не без удивления припомнил я, что сколько-то лет назад напророчил себе эту награду – злые языки, пожалуй, скажут: напрашивался на нее, – но, поверьте, тогда я о ней не помышлял и даже, думаю, не слыхал. Напечатанная в «Звезде» в августе 2003-го рецензия на сборник стихотворений Александра Кушнера «Кустарник» начиналась: «К этому сюжету приступаю исключительно exofficio – просто как литературный регистратор, станционный смотритель. Было бы возмутительным разгильдяйством – не записать в журнал такого проезжающего» и т. д. (цитирую по мой книжке «47 ночей»).

В-третьих – и самое важное, дамы и господа: вы доставили мне повод незамедлительно перечитать одноименную вещь – этот удивительный рассказ титулярного советника А. Г. Н., записанный с его слов помещиком И. П. Белкиным, которого придумал А. С. Пушкин. Боюсь, я не заглядывал в этот текст с тех пор, как учился в средней школе.

Пишу это и не верю сам себе: какая непроходимая невинность! какая – поистине спасительная – бездарность! до какой же степени руководители той школы, составители ее программ, были ослеплены вульгарно-социологической схемой, если осмелились подсунуть несовершеннолетним учащимся эту новеллу!

Да, некоторые мальчики (я в их числе) извлекли из нее сведение, которое пригодилось в дальнейшей жизни, – а именно узнали, чем занимаются любовники с любовницами, оставшись наедине; или, выражаясь грубей, но исторически конкретней: для чего петербургские офицеры навещали своих содержанок в специально арендованных квартирах на Литейной; до сего дня не изгладился из моей памяти этот первый (и только он один) из всех прочитанных эротический абзац:

«В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. (Плевать, что Самсон Вырин не знаток мод; да и наездниц на английских седлах вряд ли видал когда-нибудь; ну и что? – мы тоже; зато следующая фраза выведена – смотрите – горящими буквами!) Она с нежностию смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы».

Вот зачем гусарам девушки! Вот ради чего гусары их похищают; ради каких мизансцен.

Мальчики, Бог с ними, пусть так и думают. Но девочки вынуждены быть умней. И, согласитесь, каждый мало-мальски ответственный родитель обязан проследить за тем, чтобы «Станционный смотритель» попал в руки к его дочерям как можно позже.

Потому что какие бы значения ни придавали мы слову «порок» и слову «добродетель», – неоспоримо, что в рассматриваемом сюжете первый поощрен, а традиционный взгляд на вторую – жестоко наказан и вышучен.

Очень жестоко вышучен и наказан: смертью.

В самом деле – отчего умирает сказанный работник путей сообщения? От алкоголизма, верно? а не было ли у него, помимо всех обычных, какой-либо особенной причины запить горькую чашу? А как же, была. У него было горе. Собственно, горе и свело его в могилу, под эту самую груду песку. А в чем же его горе, дамы и господа? А в том, что его единственная, горячо любимая дочь, совращенная и похищенная, обретается в столичном городе, не подавая о себе вестей, и, как он полагает, давно уже перешла из содержанок в проститутки – юбкой улицы метет в компании с Катькой из поэмы «Двенадцать» (Блок и повторил было про юбку буквально, но по совету Прекрасной дамы заменил двусмысленным оборотом насчет шоколада «Миньон») – «…с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле сгрешишь, да пожелаешь ей могилы…» Ну и сопьешься, добавим от себя. Такое страдание. Такая участь дочери, что лучше бы ей умереть. И самому, да поскорей.

Но фишка в том, что страдание хоть и настоящее, а горе-то Самсона Вырина – как выяснил после его кончины титулярный советник А. Г. Н., – дамы и господа, оно было воображаемое! Ничего дурного с Авдотьей, урожденной Выриной, не случилось: все эти годы, проведенные в разлуке с отцом, она явно каталась как сыр в масле, и очень похоже, что Минский или кто-то из его преемников на ней реально, то есть официально (хотя и воспользовавшись каким-то подложным документом, – но об этом потом) женился. И довольно давно, раз детей уже трое.

Выходит, Самсон Вырин погиб (в смысле – прекратил функционировать на несколько, кто знает, лет раньше гарантийного срока и пребывая в отчаянии) только потому, что в душе он был не кто иной, как литературный критик реалистического направления. Верил в так называемую логику сюжета. Иначе называемую правдой жизни. Которая твердила, ссылаясь на статистику прецедентов: ну не женятся привилегированные пассажиры на придорожных солдатских дочерях. «Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил». Вырин полагал примерно так: уж если типические обстоятельства сложились тупиком, что остается делать типическому характеру? будем гибнуть откровенно.

Причем реалист он был непоследовательный, а критик – близорукий.

Непоследовательность – в его уступке идеалистической морали: по здравому-то смыслу говоря и с точки зрения ревдемократического цинизма – карьера, избранная Дуней, гораздо привлекательней обычного замужества в сельской местности. См. сравнительный анализ обоих вариантов – кстати, именно за него В. Г. Белинский выдал Н. А. Некрасову почетный диплом, как вы – горячо благодарному мне:

Поживешь и попразднуешь вволю,

Будет жизнь и полна и легка…

Да не то тебе пало на долю:

За неряху пойдешь мужика.

Завязавши под мышки передник,

Перетянешь уродливо грудь,

Будет бить тебя муж-привередник

И свекровь в три погибели гнуть.

От работы и черной и трудной

Отцветешь, не успевши расцвесть,

Погрузишься ты в сон непробудный,

Будешь нянчить, работать и есть.

Ужас, не правда ли?

И в лице твоем, полном движенья,

Полном жизни, – появится вдруг

Выраженье тупого терпенья

И бессмысленный вечный испуг.

И схоронят в сырую могилу, –

про могилу все понятно. Рифмуется с силой, бесполезно угасшей; попутно упоминается ничем (ну кроме передника) не согретая грудь; а то ли было бы, если бы корнет не просто загляделся, красиво подбоченившись, – а подхватил и увез!

Вы скажете: