Александр I - Александр Николаевич Архангельский

жилище, приложился к телу и опять исчез. Так повторялось во все время, пока тело лежало в доме… Даже последний долг покойной… был отдан без него, и с этого времени он не возвращался более домой и не показывался ни на службе, ни у знакомых. Уже только через несколько недель его отыскали в глуши, на одном из Невских островов, совершенно углубленным в свою печаль»[285].

Модест Корф, написавший это, волей или неволей перефразирует иные места из «Медного всадника»: «с страшно изменившимся лицом» – «страшно бледный»; «его отыскали в глуши, на одном из Невских островов, совершенно углубленным в свою печаль» —

Остров малый

На взморье виден. Иногда

Причалит с неводом туда

Рыбак на ловле запоздалый

И бедный ужин свой варит,

Или чиновник посетит,

Гуляя в лодке в воскресенье,

Пустынный остров. Не взросло

Там ни былинки. Наводненье

Туда, играя, занесло

Домишко ветхий. Над водою

Остался он, как черный куст.

Его прошедшею весною

Свезли на барке. Был он пуст

И весь разрушен. У порога

Нашли безумца моего,

И тут же хладный труп его

Похоронили ради Бога[286].

Нельзя исключить, что Корф задним числом, по аналогии, переносил на Сперанского характеристики, запомнившиеся ему при чтении «Медного всадника»; но и Пушкин, нет сомнения, учитывал легендарную историю о страдальческом безумии «чиновника» Сперанского в построении судьбы своего Евгения, находившегося у кромки счастья и вместе с надеждой на счастье потерявшего разум.

К истории вопроса

Сперанский старше Александра на пять лет – и это не столь важно; Аракчеев старше Сперанского на три года – и это значит, что между ними прошел водораздел поколений. Мир Аракчеева гораздо более педагогичен; каждый жест его что-нибудь да говорит; каждая вещь, его окружающая, не безмолвствует.

Вот известный сюжет. В Грузине собираются гости – обойдя знатных, граф устремляется к безродному поляку Фаддею Булгарину: «А! очень рад любезному гостю!» Любезный гость сообразителен; сразу смекает, в чем дело:

«Я в первой паре с графом – перед всеми, иду с ним рука об руку, как будто старый приятель и товарищ! Но граф любил следовать евангельскому правилу, по которому возвышающий унижается. Не в темя я бит – и тотчас постигнул, что граф возвышает меня для примера другим, и чтоб показать, что милость его зависит не от степени или звания в обществе. Я чувствовал, что на этот раз буду заглавной) буквою в его нравоучении…»[287]

Естественно, Фаддей Венедиктович, писавший свои воспоминания в 1840 году, ловко расставляет выгодные для себя акценты; тем не менее самый механизм аракчеевского «приема» передан им точно. Если что здесь и нуждается в прояснении, так это дополнительный смысл аракчеевского «жеста».

Весь день, пишет Булгарин, рядом с графом, неотлучно от него находился не столь давно возвращенный из опалы Сперанский. Вот – истинный объект аракчеевского назидания. Для публики этот демонстративный союз значит: Аракчееву мил всякий, кто дан ему государем в сотрудники. Для Сперанского – что он отныне, так сказать, птенец Аракчеева гнезда. Приглашение безродного и нечиновного литератора Булгарина в тесный круг государственных мужей, соединение и уравнение Сперанского и Булгарина под крылом всесильного графа – всего лишь примечание в нравоучительном сочинении. Действительно, милость графа «зависит не от степени или звания в обществе» – она зависит единственно от его воли; читающий (Сперанский) да разумеет.

Сперанский разумел, как мы помним.

Помним мы и о том, что само Грузино было «текстом в тексте», государством в государстве; что надпись на памятнике Павлу Петровичу – «С сердцем чистым и духом правым»[288] – тоже имела двойной смысл, напоминая Александру о непричастности временщика к цареубийству. Помним мы и о том, что осенью 1825 года Аракчеев не впервые принародно отрекался от властных полномочий и что всякий раз то был маленький спектакль с безупречно расчисленной драматургией и режиссерским изыском.

1808 год, январь. Только что назначенный военным министром Аракчеев подает прошение об отставке. Он изумлен, он недоумевает: его предшественник, граф Сергей Кузьмич Вязмитинов лишен портфеля с оскорбительной формулировкой – «без права ношения мундира»; между тем ознакомительная инспекция убеждает: дела в министерстве сданы в полном порядке; Вязмитинов заслуживает не порицания – благодарности; и если столь почтенный старец по прихоти государя может быть унижен, чего остается ждать его новоначальному преемнику?

Ход Аракчеева сложен, рискован, остроумен. Во-первых, он (одновременно со Сперанским) возвысился сразу после непопулярного в обществе Тильзитского соглашения и резкий демарш снимал подозрения в его профранцузской, пронаполеоновской ориентации. Во-вторых, он предстал ходатаем по чужим делам, которому лично ничего не нужно. Но мундир, возвращенный Вязмитинову, и смена формулы его отставки (по собственному прошению) в той же мере восстанавливают честь Сергея Кузмича, в какой и дают самому Аракчееву охранную грамоту от возможного бесчестия. Царю преподан урок; учитель остался доволен учеником.

1809 год, декабрь. Аракчеев ознакомлен с проектами всеобщего преобразования государственного управления накануне их принятия. Он потрясен сознанием собственной «цареоставленности»: бумаги циркулировали между кабинетом государя и канцелярией Сперанского помимо «каморки» Аракчеева. Нитка нашла способ войти в иголку – минуя ушко. И царю было послано письмо, о котором шла речь выше. Здесь повторим лишь, что в итоге аракчеевского демарша 1810 года личность восторжествовала над бюрократической безликостью.

Столь же ясно продуманны, округлы и театрально эффектны были жесты показного уклонения Аракчеева от царской милости.

Так, 22 мая 1815 года освободитель Европы и победитель непобедимого Наполеона Александр I отправился в Англию в сопровождении короля прусского; быть в свите победителя во время первой после победы поездки – было почетно, было усладительно. Аракчеев ехать отказался и испросил отпуск. Он лишил себя солнечных ванн Александровой славы; зато приобрел еще большее расположение государя, выраженное письменно.

«Я могу сказать, что ни к кому я не имел подобной [неограниченной доверенности] и ничье удаление мне столь не тягостно, как твое. На век тебе верный друг…»[289]

«Позвольте, всемилостивый Государь, и мне сказать, с прямою откровенностию, что любовь и преданность моя к Вашему Величеству превышали в чувствах моих все на свете, что желания мои не имели другой цели, как только заслужить одну Вашу доверенность, не для того, чтоб употреблять ее к приобретению себе наград и доходов, а для доведения до Высочайшего сведения Вашего о несчастиях, тягостях и обидах в любезном отечестве»[290].

И ни разу – ни разу! – граф