Артем Драбкин - Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Так вот, кроме мощной пушки и двух пулеметов ка­либра 12,7 миллиметра, на первых сериях «кобр» были установлены четыре крыльевых пулемета, а это четыре тысячи патронов. Мы их не снимали. Потом пошли ма­шины с двумя крупнокалиберными пулеметами и пуш­кой. Какое-то время, правда, были самолеты с двумя подвесными крупнокалиберными пулеметами, но они не прижились. В основном были самолеты с двумя крупнокалиберными пулеметами и 37-мм пушкой.

Радиостанция на «кобре» была шикарная. На И-16, для сравнения, не было никакой рации. На земле вы­кладывали полотнищами: летите туда, там противник. А в «кобре» уже было 3 радиостанции, 2 передатчика. Кроме того, был еще радиополукомпас.

Для связи с землей настраивали один передатчик, а второй — для связи между самолетами. То есть можно было всегда обменяться репликами по другой линии. Немцы, конечно, занимались радиоперехватом: всех наших летчиков знали по фамилиям. Но наши их тоже слушали и тоже знали.

Наш командир эскадрильи Сидоров Николай Гри­горьевич одно время практиковал такой «тихий вари­ант». Примерно за час до вылета звено связывалось между собой по радио, а вылетали через час в обста­новке полного радиомолчания. Так нам удавалось под­лавливать немцев в воздухе или на земле. Заинтересо­вался «тихим вариантом» наш замполит. И вот, как-то раз повел командир эскадрильи звено, а он полетел ве­дущим второй пары, хотя редко летал. Грузный такой был мужик. Мы обычно на 6000 метров поднимались и летали, кислородом даже и не пользовались, молодые ж ребята были, здоровые. А он чуть поднялся лишнего и уже не может дышать. Вот они и пошли на 5000 мет­ров. В результате четверка попала под атаку румынско­го аса, которого прикрывала пара истребителей. Полу­чилось так, что наши оказались под огнем. Но тем не менее командир эскадрильи этого аса подбил. Даже перехватить нашим удалось, как этот румын передавал что-то вроде: «Радеску-4 — немедленно медпомощь на старт». Значит, он ранен был. Но тем не менее нашу четверку эти «мессера» все же разогнали, хотя никого не сбили.

— А если говорить об обслуживании самолета. Для «кобры» был нужен высокооктановый бензин, всегда ли он был? Или наш лили?

— Всегда был. Не было такого, чтобы наш бензин наливали.

—   В полку как-то улучшали «кобру»?

—  Если деформировались стабилизаторы на «коб­ре», их меняли. А еще у нас Камозин, если мне не изме­няет память, то ли отпилотировал в зоне, то ли после задания пришел, и у него заклепки полетели. Пришлось на самолет еще ряд заклепок ставить для усиления ста­билизатора. Но это не на всех машинах делали.

А вообще, разные «кобры» были. Даже попадались с автоматической системой «шаг — газ», то есть там шаг винта автоматически менялся от положения секто­ра газа.

О двигателе «кобры» двояко можно сказать. С од­ной стороны, он неплохой, чистенький против наших. На наших во время войны и герметика-то не было, са­молет выбрасывал масло до самого хвоста. А «кобра» в этом плане была здорово сделана. Зато после каждого вылета нужно было с ним возиться. Нужно было сни­мать фильтр Куно и смотреть, не появилась ли стружка. Если стружка есть, то он заклинит на следующем выле­те. Кроме того, если летчик проворонил температуру антифриза или масла, то есть перегрел мотор, считай, что ты будешь садиться на вынужденную или прыгать. Потому что заклинит мотор наверняка.

— У вас был отказ двигателя?

— Был. Один раз мы взлетали группой 12 самоле­тов. Только оторвался от земли, набрал метров 30, и вдруг смотрю, давление упало. Я сразу нырнул под строй, разворачиваюсь, причем по-боевому развернул­ся, с глубоким креном, и тут же пошел на посадку. Ком­див меня потом даже отругал, мол, будешь так садить­ся — перевернешься. А что получилось? Когда техник вынимал фильтр Куно, мотор еще не остыл, горячий был. А там же еще фланец тонкий, узкий. Техник взял его отверткой, чтобы от основного фланца отошел, и в результате там осталась зазубринка. А он не заметил и завернул. Я взлетать стал, а зазубринка не дала плотно прижать фильтр. В результате масло выбрасывать ста­ло и давление упало. Техника тогда строго наказали, как иначе.

У меня с наземным экипажем всегда складывались хорошие отношения, потому что без хорошей работы техников и результатов не будет. Конечно, были и та­кие, кто смотрел на технический состав свысока. Мо­жет быть, потому, что все же, что ни говори, из нашего полка за время войны погиб 31 летчик. Из техников или мотористов у нас в полку ни один не погиб. Они готови­ли самолеты к вылету, без них нельзя было совершить вылет, но равенства перед смертью не было.

У меня самого с техником были скорее товарище­ские отношения, чем служебные. Как вы знаете, я был сержантом, когда пришел в полк. А техник самолета был уже лейтенант. То есть у него две звезды, а я толь­ко с лычками пришел. Его звали Василий Моргунов. Очень симпатичный, техник замечательный. Ему в пол­ку первому из техников дали орден Красной Звезды.

Помню, уже война закончилась. Вдруг однажды ко мне один сержант — оружейник из нашей эскадри-ль/1 — подходит: «Командир, разрешите вас поцело­вать». Я недоумеваю: «Почему такая надобность у тебя появилась?» — «Вы мне жизнь спасли». — «Не припом­ню. Вроде в таких ситуациях я с тобой никогда не был». — «Ну как же, спасли». Он мне рассказал, я тут и сам вспомнил тот самый случай, когда у меня при атаке «юнкерсов» оружие не стреляло, поскольку боеком­плект был не подведен. Я тогда в переделку попал и мог настоять, чтобы оружейника засудили и отправили в штрафбат, но не стал. Вот и сказал ему: «Ну, целуй, раз я спас тебе жизнь».

— Летчики из вашего полка в штрафные части попадали?

— Нет. А из соседнего, 57-го полка один попал, но я про него уже рассказывал. Это тот самый стажер из запа.

У нас в полку тоже был стажер с интересной исто­рией — Пушкарев Борис. Тут предварительно надо ска­зать, что когда сформировали 57-й полк, то его коман­диром стал Осипов, бывший командир полка ПВО Ба­кинского округа. Потом на основе полка сделали дивизию, командиром которой этот Осипов и стал. И вот, 57-й полк перевели на фронт, а Пушкарева поче­му-то оставили в Баку, хотя он и был в 57-м полку. То­гда он пришел в отдел кадров к какой-то девушке и вы­просил у нее личное дело. Сразу его за пазуху, и поехал на фронт воевать. На фронте быстро Смерш его вычис­лил. Но Борис с товарищами успел встретиться, пару дней побыть в полку. И когда смершевцы приехали его забирать, товарищи из 57-го полка спрятали Бориса на чердак. А потом, чтобы замять следы, Пушкарева пере­вели в наш полк. Его определил командир в эскадри­лью. И вот Борис задание какое-то выполнил, его под­били, он сел на вынужденную на переднем крае. Орга­низовали наземные части все внимание к нему. Он пробыл у них, по-моему, три дня. Обычно, подкормили, привели тебя в порядок, и давай быстрей домой. А он расположился там, как на отдыхе. Когда вернулся, ко­мандир сразу на него: «Где ты был столько време­ни?» — «Меня там встретили хорошо». — «Ты трус. Ты специально не хотел возвращаться. Чего ты там отси­живаешься? Все летчики сразу возвращаются». Отру­гал его как следует, да еще, понимаешь, трусом на­звал. Пушкарев решил доказать, что это не так, и на «кобре» выполнить с бреющего полета мертвую петлю. Мертвую петлю выполнять на «кобре» опасно. Ты в лю­бом месте можешь сорваться и не успеешь самолет вывести. А он сделал это не по заданию, а сам. Он то­гда то ли вылетал на задание, то ли облет самолета у него был. Не могу точно сейчас сказать, но мы видели, как он выходил метров с 20, и как начал делать петлю: тянет ее, тянет, вот-вот сорвется, но все-таки вытянул. Борис потом рассказывал, что где-то вычитал, что при выполнении петли на «кобре» можно набрать высоту в пределах 70—100 метров. Приблизительно так у него и получилось. Он доказал, что он не трус.