Хендрик Фертен - В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС

Странствуя по сельской местности, окружавшей Бреслау, я спрашивал себя: неужели здесь действительно воцарился мир? И все-таки чего-то не хватало для утвердительного ответа. Сельская идиллия была неполной из-за оглушающей тишины. В деревнях не было слышно мычания коров и кудахтанья кур. Война забрала из деревень коров и поросят. Во дворах не осталось важно разгуливавших туда-сюда кур и охранявших сельские дома собак. Нигде не было видно и собранного в стога сена.

Однажды во время очередной долгой прогулки мы с Эльжбетой увидели шедшего в противоположном направлении немецкого солдата. Получил ли он освобождение? Или сумел сбежать? Он шел, опираясь на палку, которая представляла собой не что иное, как ручку метлы. С превратившейся в лохмотья униформы солдата свисала сухарная сумка. Он не хотел привлекать внимания к себе и прошел мимо, даже не посмотрев на нас, без сомнения, посчитав обоих поляками. «Эх, товарищ, если бы ты только знал…» — пронеслось у меня в голове. Между тем он удалялся, сливаясь с окрестностями Бреслау, которые совсем недавно, точно так же, как и он, были полны жизни и выглядели совершенно иначе. Впрочем, я и сам был такой же жертвой изменившегося мира.

К наступлению вечера мы с Эльжбетой всегда возвращались из живописной сельской местности в удушливый город, по-прежнему стоявший в руинах. Я часто не мог заснуть после подобных прогулок, вспоминая о жестоких боях, проходивших в тех местах, и о товарищах, которые остались лежать в земле Дойч-Лиссы, Лойтена, Саары. Но, как бы то ни было, я успешно скрывал свое прошлое и от русских, и от поляков. При этом я был уверен, что если бы кто-то из моих немецких друзей и знакомых, не знавших о моей службе в войсках СС, вдруг узнал о ней, то это также вряд ли могло мне чем-либо грозить. Они сохранили бы мою тайну и не перестали бы общаться со мной. С Эльжбетой же меня устраивало, что она верит или, по крайней мере, делает вид, будто верит в то, что я придумал о своем прошлом.

Однако, в конце концов, нашелся человек, который начал сомневаться в моей истории. Это был молодой польский милиционер, которому нравилась одна из моих знакомых немок. У меня не было даже малейшего интереса к роману с ней. Но милиционер считал иначе, и ему вдруг показалось подозрительным, что я уже давно должен был зарегистрировать себя как перемещенное лицо, но не сделал этого.

Создалась крайне опасная ситуация. Этот ревнивец видел во мне конкурента и хотел убрать со своего пути. Дошло до того, что он начал обвинять меня в службе в войсках СС. Мне не осталось иного выхода, кроме как схватить его за грудки и предложить ему пойти со мной к местному представителю власти и там разобраться, кто из нас преступник. Это был отчаянный блеф с моей стороны. Но тут вмешалась виновница нашей стычки. Она вышвырнула из дома своего незадачливого обожателя. Я также предпочел исчезнуть и не появляться у нее снова.

Надежды на то, что этнические немцы смогут оставаться на перешедших под контроль Польши восточных территориях, таяли с каждым днем. Это было отчетливо заметно в Бреслау. Польская программа этнических чисток продолжала свирепствовать. Даже мои друзья на Лютцовштрассе, семья Ласка, были вынуждены с тяжелым сердцем признать это и начать думать об отъезде. А когда их район оказался в списке районов, чьи жители подлежали депортации, я понял, что без них меня уже ничто не будет держать в Бреслау, городе, который поляки теперь даже называли иначе — Вроцлавом.

Об этом решении мне следовало сказать Эльжбете. И однажды, когда мы купались в Лоэ, я сделал это так осторожно, насколько умел. Оказалось, она с ужасом ждала подобного. Эльжбета умоляла меня остаться или, по крайней мере, отложить отъезд. Моих коротких объяснений явно не хватало, чтобы убедить ее, в какой опасности я нахожусь, оставаясь в Бреслау. И я решился рассказать ей всю правду, надеясь, что тогда она поймет. Но Эльжбета не поняла. Я показал ей пряжку от моего кожаного ремня и куртку, которую я сохранил от моей прежней униформы. Но, как выяснилось, Эльжбета уже и раньше предполагала, что я вовсе не тот, за кого себя выдаю. Она не хотела расставаться со мной и заставила меня почувствовать себя виноватым перед ней.

Я рассматривал наши отношения как мимолетную связь между двумя молодыми людьми. Но она, не понимая моего положения, восприняла их совершенно иначе. Я обратил ее внимание, что эмблема с орлом на моей армейской куртке расположена не на груди с левой стороны, а на левом рукаве, что означало принадлежность к войскам СС. Но это не произвело впечатления на Эльжбету. Она хотела, чтобы я остался. Сделав это, я должен был попросить ее, как гражданку Польши, взять меня под свою защиту. В слезах она пообещала мне это. Ее любовь и смелость до глубины души тронули меня, но тем не менее мне казалось, что такого не может быть на самом деле.

Вскоре ситуация разрешилась сама собой. Польские власти заставили Эльжбету и ее семью вернуться в Лемберг, и это положило конец нашему роману.

Через некоторое время подтвердились и мои худшие опасения, не покидавшие меня после освобождения из плена. Моей свободе пришел конец в одно теплое и солнечное утро, когда на Фельдштрассе ко мне подошли трое одетых в униформу вооруженных милиционеров. Они остановили меня и потребовали предъявить документы, удостоверяющие личность. Один из них, посмотрев на фотографию в паспорте, пристально вгляделся в мое лицо. Через миг мне было приказано идти с ними к их командиру.

Мы шли по Клостерштрассе, и прохожие останавливались, глядя на нас. На плече у одного из поляков висела винтовка, а другой держал наготове русский автомат. Люди были поражены происходящим, было слышно, как они шептались, замечая флаг на моей одежде:

— Голландца арестовали… Теперь и голландцев…

Милиционеры довели меня до дома номер 120 на Клостерштрассе. Это было огромное здание, где располагался польский командный пункт. Там меня, не задав мне ни единого вопроса, без каких-либо объяснений втолкнули в темный подвал. Бетонный пол в нем был затоплен водой высотою в несколько сантиметров. В результате мои туфли и носки промокли насквозь. Вероятно, это было первым из средств, с помощью которых поляки подавляли в арестованных волю к борьбе.

Должно быть, прошло около часа, прежде чем дверь подвала открылась и меня повели на второй этаж. Там я сразу начал протестовать против подобного обращения, стоя в мокрых носках перед поляком, на голове которого красовалась надвинутая на затылок русская фуражка. Он сидел за большим кухонным столом, в центре которого лежали какие-то документы, газета и… Что бы вы думали? Бутылка водки и большой стеклянный стакан! Этот поляк говорил так неразборчиво, что я не понял ни единого произнесенного им слова. Но при этом он подолгу смотрел то на фото в паспорте, то на меня самого. Поляк на вид был моим сверстником, но, в отличие меня, носил очки. Не знаю, к какому решению он пришел. Но мне вдруг было приказано пройти в следующую комнату. Это была проходная комната, через которую постоянно сновали люди в униформе. Все они куда-то спешили, и никто из них не обращал на меня ни малейшего внимания.