Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

Черное мрачное здание парижской префектуры, внушавшее каждому эмигранту в предыдущие десятилетия ужас, имело сейчас необыкновенный вид. Оно, раскинувшееся на целый квартал, казалось брошенным на произвол судьбы. На его грандиозном внутреннем дворе вместо сновавших в довоенные годы взад и вперед сотен полицейских не было ни души. В кулуарах Service des etrangers (отдел для иностранцев), где в те же годы сидела и стояла толпа притихших и дрожащих за свою судьбу рабочих-иностранцев, царила та же пустота. Я заглянул в несколько зал: повсюду тишина и одна или две фигуры мрачных и подавленных чиновников. Раньше их было в каждой зале с полсотни. Бродя по бесконечной веренице полутемных коридоров, я с трудом разыскал нужную мне комнату. Это был отдел регистрации парижских врачей. В громадной комнате сидел один чиновник. Вид у него был подавленный и растерянный. Он ничего не делал и только время от времени поглядывал в открытое окно.

Я назвал себя и объяснил цель своего визита. Ничего не говоря, он встал, подошел к одному из шкафов и вынул из него большую папку с написанным на ней крупными буквами моим именем и фамилией. Оказывается, на каждого врача-иностранца существует целое досье, где отмечаются все подробности его жизни и деятельности.

Взглянув в содержимое папки, он, не глядя на меня, сказал:

– Видите ли, месье, вы – иностранец и все ваши коллеги тоже, поэтому…

– Знаю. Но считаете ли вы нормальным такое положение, когда миллионы французов бедствуют без врачебной помощи? Когда десятки тысяч их умирают в то самое время, когда помощь эта у них и у вас под рукой?

– Все это так, – уныло продолжал чиновник, по-прежнему глядя куда-то в сторону, – но ведь закон есть закон…

– Значит, если завтра ваш ребенок заболеет дифтерией, жена – аппендицитом, а сами вы – рожей или дизентерией и если вам не удастся найти ни одного французского врача, который спас бы жизнь всем вам, то вы, имея рядом с вами русского терапевта, хирурга и инфекциониста, дадите со спокойной совестью умереть дорогим вам существам? И это только оттого, что по букве закона иностранному врачу запрещается спасать жизнь окружающих его людей?

– Что поделаешь, месье, – продолжал чиновник. – Мы – рабы закона… И потом – это ужасное время, которое переживает Франция!.. Мы не знаем, что будет дальше… Быть может, все эти вопросы отныне будут решать они…

Он показал при этом рукой на видневшиеся вдали зелено-голубые мундиры проходивших по набережной двух или трех германских офицеров.

Я понял, что дальнейший разговор делается беспредметным, и ушел из префектуры. В тот день я сообщил своим сотоварищам о результатах этого посещения.

В течение последующих недель положение ухудшилось. В Париже появились случаи сыпного тифа. Дизентерия продолжала свирепствовать и разрослась в колоссальную эпидемию.

Как я упоминал, с первого дня войны я взял на себя по совместительству амбулаторный терапевтический прием в бесплатной русской амбулатории на улице Оливье де Серр, находящейся в 15-м округе. Мы, русские врачи, не могли примириться с только что описанным чудовищным положением. Работавшие со мною в амбулатории соотечественники уполномочили меня пойти в мэрию 15-го округа, объяснить мэру всю нелепость существующего положения и указать на логичный выход из него. Нам казалось, что ржавчина бюрократизма еще не съела целиком выборное общественное учреждение, как это случилось с префектурой.

По пустынным парижским улицам прямо из амбулатории я быстро дошел до мэрии. Такая же пустота на ее дворе и в ее залах. В одном из кабинетов я застал заместителя бежавшего из города мэра, человека лет пятидесяти с ленточкой ордена Почетного легиона в петлице. Он сидел за грандиозным «министерским» столом, крытым зеленым сукном, с низко опущенной головой, подперев ее руками.

Я объяснил ему цель моего визита и сказал, что врачи амбулатории готовы принять на себя функции учреждения, оказывающего бесплатную врачебную помощь всем, кто в ней нуждается. Вместе с тем я просил его от имени врачей амбулатории оповестить об этом население подопечного ему округа.

Заместитель мэра приподнял голову и каким-то неопределенным тоном процедил сквозь зубы:

– Это интересно, очень интересно… Мы вас, конечно, очень, очень благодарим за ваше благородное предложение и за…

– Никакого благородства тут нет, а есть простое выполнение врачебного долга в минуту общественного бедствия, целесообразность и логика, – перебил его я.

– Гм! Чрезвычайно интересно… – продолжал цедить сквозь зубы заместитель мэра. – Но извините, если я не ошибаюсь, вы – иностранец и ваши коллеги по амбулатории – тоже?

– Совершенно верно, но какое это может иметь значение в изложенном мною деле?

– Гм!.. Тут, дорогой доктор, маленькое затруднение…

– Вы хотите сказать, – перебил его я, – бюрократические рогатки, ведущие к тому, что жители округа будут у вас на глазах умирать, а вы будете спокойно смотреть на это и запретите им обращаться к врачам иностранного происхождения?

– Ну зачем же такие ужасы! Мы, право, очень, очень вам благодарны, но…

– Нам нужна не ваша благодарность, а разумное решение вопроса и быстрое проведение его в жизнь, – продолжал я.

– Что мы можем сделать, дорогой доктор? Ведь мы теперь не хозяева… Мы не знаем, как на это взглянут они…

Голос его оборвался, а голова бессильно опустилась на грудь.

Я понял, что больше мне в мэрии делать нечего.

В конце лета 1940 года в германский Красный Крест был подан за подписью нескольких десятков русских врачей меморандум об их юридическом положении во Франции и необходимости в интересах здравоохранения оккупированной зоны, и в частности Парижа, изменить это положение, приравняв врачей с русскими дипломами к основной массе французских врачей, то есть дать всем врачам право легальной работы среди коренного населения страны.

Меморандум был встречен парижскими представителями германского Красного Креста очень холодно. При посредстве германского консула русским врачам, подписавшим его, было заявлено, что поднятый ими вопрос относится исключительно к компетенции французских гражданских властей и что германские власти целиком от него отмежевываются.

Истинную причину этого отказа врачи поняли год спустя.

Органы гестапо еще за год до нападения гитлеровской Германии на Советский Союз отнесли основную их массу к категории «неблагонадежных».

В этом они не ошиблись. Лишь только грянул гром войны на Востоке и на русские города и села были сброшены первые германские бомбы, подавляющее большинство врачей-эмигрантов примкнуло к тому стихийно возникшему течению, которое окончательно порвало с прошлыми шатаниями, колебаниями, сомнениями и безоговорочно перешло в советский лагерь раз и навсегда.

«Неблагонадежных» вызывали в жеребковский филиал гестапо, допрашивали,