Модест Корф - Записки

Общее собрание Совета вполне согласилось с департаментом законов, выразив только яснее мысль, что предмет комиссии должен заключаться не в ревизии прошедшего или настоящего, а в одних соображениях о будущем управлении краем. Все сие облечено было в форму указа Сенату, который подписан государем 17 марта 1837 года.

Отсюда началась новая эпоха дела. Для изложения относящегося к ней надобно возвратиться несколько назад.

В десятых годах слушал курс в Дерптском (Юрьевском) университете знатный и, по провинциальным размерам, богатый курляндец, барон Павел Васильевич Ган. В 1814 году он вступил в военную службу, но очень скоро сменил ее на дипломатическую, в которой служил с отличием, состоя почти исключительно при наших заграничных миссиях. Потом, быстрым переворотом его поприща, он в 1824 году вдруг назначен был Курляндским губернатором; но как тут ему трудно было властвовать над своими единоземцами, бывшими с ним большею частью на «ты», то его вскоре переместили на ту же должность в Лифляндию. И здесь, однако, частью продолжались такие же неприятности с дворянством, а частью постигла его немилость тогдашнего генерал-губернатора Остзейских губерний, маркиза Паулуччи, и Ган в первых годах царствования императора Николая вышел наконец в чистую отставку. В этом положении наступила очень интересная эпоха его жизни: отставной губернатор, действительный статский советник, с Анненской лентой, женатый, отец семейства, Ган, бросив на время и родину, и виды честолюбия, отправился на скамью Гейдельбергского университета, где несколько лет сряду «штудировал» как бы молодой студент; после чего, объехав не только всю образованную Европу, но также Турцию и Грецию, воротился восвояси искать снова счастья в службе. Под осень 1836 года его определили членом совета министерства внутренних дел, и все думали, что ему готовится опять губернаторское место, как вдруг, 5 декабря того же года, спустя только несколько месяцев от поступления его вновь на службу, он был пожалован, неожиданно для всех, в тайные советники и сенаторы.

Барон Ган был настоящим выражением, настоящим типом современной эпохи. С большим образованием, с необыкновенной искательностью и еще большей ловкостью, с особенным даром приятной беседы, он соединял в себе все то, что в человеке, посвятившем себя публичной жизни, составляет истинное искусство — стать выше толпы. Угодный всем высшим и сильным, любимый всеми равными, умевший в особенности снискать расположение к себе старушек большого света, которые были всегда самыми жаркими его заступницами, Ган имел, однако, два важных недостатка. С одной стороны, он был чрезвычайно надменен с людьми, стоявшими ниже его, разумеется, когда не было ему причины дорожить их мнением или ждать от них чего-либо в будущем. С другой стороны, его никак нельзя было назвать человеком деловым. Он знал многое в теории, но очень мало был знаком с практикой, и самая теория его вращалась более в сфере западных, несвойственных нам идей. Учившись в Германии и служив исключительно по дипломатической части и в Остзейском крае, он был очень несведущ в русских законах, в русском быте, в формах и подробностях деловой нашей жизни; самый язык наш знал очень несовершенно, как иностранец, выучившийся ему в зрелых летах, и вообще, по всему направлению ума своего более был способен к деятельности дипломатической или придворной, нежели к практической администрации или к законодательным соображениям.

Это отступление прямо входит в наш предмет. Когда состоялось Положение Совета о командировании в Закавказский край особой комиссии, председателем ее, вместо какого-нибудь опытного и изведанного в делах лица, тогдашний министр юстиции Дашков предпочел назначить одного из самых младших сенаторов, и выбор его, по совещанию с князем Чернышевым, пал на барона Гана.

Комиссия отправилась в Тифлис в мае 1837 года и по прибытии туда тотчас открыла свои действия. Естественно, что в таком крае, где вес правителя в глазах народа зависит еще более, чем в Европе, от степени видимой доверенности к нему государя, одного прибытия сей комиссии уже было достаточно, чтобы поколебать власть главноуправляющего и породить интриги. Если высшим властям известно было, что цель комиссии заключается единственно в устройстве будущего, а отнюдь не в ревизии прошедшего и настоящего, то не могли этого знать ни подчиненные лица, ни жители. Они полагали, напротив, что сенатор прислан для обнаружения существующих беспорядков и злоупотреблений, а барон Ган нисколько не старался рассеять в них это убеждение, зная, что барон Розен стоит на невыгодном счету в Петербурге, и предвидя, что ему нельзя будет долго удержаться на месте.

Предвидение это, действительно, вскоре и сбылось. Летом[128] 1837 года, когда комиссия была уже в полном ходу, император Николай, в первый еще раз в продолжение своего царствования, лично посетил Закавказье и остался недоволен столько же состоянием военной части, сколько и всем устройством гражданским. «Посещение Закавказского края государем, — как выразился Ган в одном из последующих своих рапортов, — пробудило со всех сторон надежды, дало голос заглушенным дотоле жалобам, подняло завесу, закрывавшую множество злоупотреблений, поселило ужас в виновных, тесно между собою соединенных общей им опасностью».

Ган, со своей стороны, удалясь от прямой цели своей посылки, ревностно способствовал обнаружению этих злоупотреблений. Действовав сперва через сопровождавшего государя генерал-адъютанта графа Орлова, а потом, во время пребывания государя в Тифлисе, достигнув и нескольких личных докладов, он умел совершить, между прочим, один истинно дипломатический подвиг. Доложив государю, что считает долгом раскрыть разные местные неустройства и злоупотребления, дошедшие до него при исполнении его поручения, он просил, чтобы дозволено ему было представить эти обвинения непременно в личном присутствии барона Розена, так как он, Ган, не имеет ничего сокрытого и желает действовать во всем совершенно гласно.

Желание его совершилось, и вместе с ним был призван к аудиенции и Розен. Ган читал свои замечания, а государь тут же требовал по ним объяснений от Розена, который не умел или не мог отвечать почти ни на одну обвинительную статью, а между тем, невольно должен был отдать справедливость деликатности и праводушию поступка своего противника. Результатом этой аудиенции и разных личных неудовольствий государя была смена в конце 1837 года Розена и замещение его генералом Головиным, дотоле председательствовавшим в правительственной комиссии внутренних дел Царства Польского. Управление сего последнего, как увидим ниже, не только не принесло пользы, но еще увеличило запутанность и неустройства[129].