Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

казнокрадством у себя? Неужели вы думаете, что Бахметьев ворует казённые деньги?» — обратился ко мне Сазонов со щекотливым вопросом. Я ответил, что считаю совершенно недопустимым, чтобы кто бы то ни было бесконтрольно распоряжался казёнными деньгами, что у Деникина, несомненно, есть злоупотребления, но когда они становятся известными, лица, их совершившие, предаются суду, а у Бахметьева сама постановка финансового дела есть уголовное преступление.

Спокойно и не торопясь я разъяснил Сазонову всю преступность такого положения вещей, когда посол переводит на свой текущий счёт все казённые суммы и годами распоряжается ими, никому не отдавая отчёта в их расходовании. В прежнее время моё разъяснение юрисконсульта по такому вопросу элементарной честности вызвало бы у Сазонова взрыв негодования в адрес Бахметьева. Если бы, например, в бытность Сазонова царским министром однофамилец Б.А. Бахметьева — Ю.П. Бахметев, другой царский посол, позволил себе сделать нечто подобное тому, что сделал Б.А. Бахметьев, то, конечно, Сазонов по моему докладу немедленно потребовал бы к самому решительному ответу Ю.П. Бахметева и не остановился бы перед отдачей его под суд. А теперь Сазонов уверял меня, что Бахметьев «честный человек и нельзя подозревать его в казнокрадстве».

Времена изменились, и я с горечью мог констатировать, до какой степени Сазонов 1920 г. не есть Сазонов 1916 г. На моё повторное заявление, что я говорю как юрист и что иначе не могу говорить о казённых деньгах, Сазонов сказал мне, что он уверен, что Бахметьев отчитается «когда-нибудь» (!) перед «настоящим русским правительством», а теперь он никогда сам с ним на эту тему не говорил и не собирается говорить, считая это «неделикатным». Так отнёсся Сазонов к факту крупнейшей важности в своём дипломатическом ведомстве, к явно преступному обращению с казёнными деньгами (в несколько десятков миллионов долларов) со стороны номинально подчинённого ему посла Б.А. Бахметьева.

Впрочем, надо упомянуть ещё одну ловкую придуманную Бахметьевым юридическую увёртку, о которой мне не сказал Сазонов, но о которой я услышал позже от самого Бахметьева: и Бахметьев, и Маклаков были назначены Временным правительством, признанным всеми союзниками, тогда как Сазонов был назначен Колчаком и Деникиным, которые не были признаны в качестве всероссийского правительства, так каким же образом мог его контролировать Сазонов, чьё назначение было с международно-правовой точки зрения гораздо более шатким, чем бахметьевское или маклаковское назначения?

Сазонов был, так сказать, «местным» министром иностранных дел, не признанным союзниками и нейтральными государствами, а они с формальной точки зрения были по всем правилам назначены настоящим всероссийским и всеми признанным Временным правительством.

Не сомневаюсь, что Сазонов отлично понимал эту разницу, так как рядом с ним, в том же здании Маклаков выдавал все паспорта «именем Временного правительства». Сам Маклаков с удовольствием пользовался указанным различием в юридическом положении Сазонова и послов, назначенных Временным правительством, и давал понять это профессиональным дипломатам, относившимся к нему иногда свысока, хотя именно Маклаков-то и не мог на это ссылаться, так как по собственной вине не успел до большевистской революции вручить свои верительные грамоты.

Таким образом, всё было построено на чрезвычайно сложной фальши: Сазонов, в сущности, не был министром иностранных дел признанного правительства, Маклаков не был с международно-правовой точки зрения послом, хотя и был назначен признанным правительством, а Бахметьев был формально — юридически — совершенно правильно и назначен, и принят в качестве русского посла, но явно незаконно присвоил себе казённые деньги, коими распоряжался совершенно безотчётно и бесконтрольно. Если к этому прибавить ещё и общественно-политическое отношение и эфемерность правительств Колчака и Деникина с их изменчивыми границами, то неожиданно расширяющимися, то катастрофически сокращающимися, становится понятно, что Сазонову волей-неволей приходилось идти на компромисс со своей совестью. Нигде и никогда впоследствии я не почувствовал это так отчётливо, как в первом парижском разговоре с моим бывшим когда-то прямолинейным и властным начальником.

Перейдя наконец к нашей делегации, Сазонов выразился крайне резко о её составе, говоря, что, кроме меня, там нет ни одного лица, разбирающегося в дипломатии или знающего местную обстановку. Последнее было неправдой, так как В.Н. Кривобок прекрасно знал САСШ. Карцевский, конечно, да и Савицкий не были незаменимыми людьми в делегации, но С.П. Карасев был представителем военного ведомства, а такого представителя мы должны были иметь. Я не защищал сам состав делегации, в своё время я рассказал, как назначали её членов. Об этом я вкратце сказал Сазонову, говоря, что не могу считать себя ответственным за персональный состав делегации, но сама мысль об американской помощи белому движению была, с моей точки зрения, чрезвычайно плодотворна.

Вместо ответа Сазонов сказал мне: «Вы должны были поехать из Таганрога от Нератова один в Париж, а мы бы вам придали персонал и устроили дело. Вы явились бы в числе четырёх-пяти человек к Бахметьеву в сентябре, когда дело начиналось, и Бахметьев сделал бы то, что нужно». Сазонов не хотел признать, что нужда в делегации потому-то и была так остра, что Бахметьев занимался в САСШ чем угодно, только не помощью белому движению. Если бы я приехал в Париж один от Нератова, то дело кончилось бы ничем или в лучшем случае моим прикомандированием к нашему вашингтонскому посольству.

Вся беда заключалась именно в том, что в Северной Америке нужна была иная миссия, помимо и вопреки Бахметьеву, который, как это ни парадоксально, совершенно не был заинтересован в победе белого движения. Сазонов не желал этого понять, хотя я, рискуя испортить личные отношения с ним, говорил ему то, что подсказывала мне совесть.

Наш разговор превратился в страстный, но совершенно бесплодный спор, поучительный для меня лишь с одной точки зрения: он помог мне понять, какую злополучную роль сыграл в катастрофе белого движения тот зловещий «русский Париж» этого времени, который при всём своём ироническом отношении к собственным местным правительствам в Сибири и на юге России ничего положительного в дипломатическом смысле не предпринимал и, больше того, старался мешать тем, кто хотел это дипломатическое дело делать.

В конце тяжёлой для меня по личным переживаниям беседы я спросил Сазонова, каков же его план действий в отношении нашей делегации и что должен делать в Париже я в качестве представителя дипломатического ведомства, коего как-никак Сазонов был главой, а я одним из служащих. Сазонов, к сожалению, подтвердил то, чего я и ждал, сказав, что делегация остановлена в Париже без донесения об этом Деникину и без запроса правительства юга России. «Я останавливаю делегацию собственной властью и под мою личную ответственность», — сказал Сазонов.

Я спросил, как он, Сазонов, отнесётся к