Воспоминания - Владислав Фелицианович Ходасевич

Через месяц я вернулась из санатория днем. Влади не было дома, но на столе стояла бутылка вина и корзиночка из-под пирожных. Когда пришел Владя, я спросила: «С кем ты пил вчера вино?» Он сказал: «С Берберовой».

С тех пор наша жизнь перевернулась. Владя то плакал, то кричал, то молился и просил прощения, а я тоже плакала. У него были такие истерики, что соседи рекомендовали поместить его в нервную лечебницу. Я позвала невропатолога, который признал его нервнобольным и сказал, что ему нельзя ни в чем противоречить, иначе может кончиться плохо. Временами он проклинал Берберову и смеялся над ней. Но если он не видел ее дня два-три, то кричал и плакал, и я сама отправлялась к Берберовой, чтобы привести ее к нам для его успокоения.

Вскоре Владя сказал, что поедет в Москву по делам издания его четвертой книги стихов «Тяжелая лира». Я только спросила: один или с Берберовой? Он сказал: «Конечно, один». Он уехал. Через несколько дней я встретила Берберову на улице и обрадовалась, что Владя сказал правду. Из Москвы он писал письма, сперва деловые и более или менее спокойные, потом тон писем резко изменился – он начал уверять, что нам необходимо разойтись, и что этого даже требует его старший брат Михаил Фелицианович, и если мы не разойдемся, то он перестанет нам помогать материально. Я очень удивилась этому письму, так как одиннадцать лет Михаил Фелицианович никогда не вмешивался в нашу жизнь и никакой существенной материальной помощи не оказывал. Последующие письма Влади были совершенным бредом, с обвинением меня в чем угодно, с советами, как мне надо жить, с кем дружить и т. д.

Наконец, я категорически спросила его письмом, вернется ли он в Петроград, мотивируя этот вопрос бытовой причиной – сроком пайка Дома ученых. Берберова в то время уже уехала из Петрограда. В ответ на мое письмо получила телеграмму: «Вернусь четверг или пятницу».

Мы жили на углу Невского и Мойки, и из нашего окна был виден почти весь Невский. Я простояла оба утра четверга и пятницы у окна, надеясь увидать Владю едущим на извозчике с вокзала. В пятницу за этим занятием меня застала Надя Павлович и сказала мне: «Ты напрасно ждешь, он не приедет». Я ей на это показала телеграмму, но она повторяла: «Он не приедет».

Она была права. Через два дня я получила письмо, написанное с дороги за границу. Он выехал из Москвы в среду.

Письмо было короткое. Начиналось оно так: «Моя вина перед тобой так велика, что я не смею даже просить прощения».

В дальнейшем я узнала, что он получил командировку от Наркомпроса и вместе с ним получила визу на выезд за границу его «секретарша» Берберова. Помог им в этом деле М. Горький.

Для меня наступило очень тяжелое время: была больна туберкулезом, без работы, без денег и с ужасными душевными страданиями.

Потом я часто получала от него письма с какими-то реальными указаниями, где и когда можно получить деньги и посылки, но это как-то не всегда получалось. Единственно, что я получала какое-то время – это паек из Дома ученых. Зато наши общие друзья меня не оставили. Все «Серапионовы братья», живущие в Доме искусства, Осип Мандельштам, Давид Выгодский, Ольга Форш, Надя Павлович-помогали мне чем могли в моем горе.

Раньше, еще в Москве, я как-то перевела несколько маленьких комедий Мериме под редакцией Влади. Очевидно, помня об этом, Владя вскоре после своего отъезда прислал мне два новых французских романа для перевода. Но я их переводила очень медленно, так как совсем еще была больна. Отредактировали мой перевод Осип Мандельштам и Бенедикт Лившиц.

Владя часто присылал мне письма. Сперва письма были из Германии, потом из Италии, где он одно время жил у Горького в Сорренто, потом переехал в Париж.

Письма были разные: одно было в них одинаково – отвращение к мещанству за границей, мелкобуржуазной жизни и их интересам.

Одно из таких писем, где ярко выражено его настроение, адресованное другу его Б. А. Диатроптову, случайно попало мне в руки, и отрывок из него я приведу здесь. Письмо это из Берлина, куда он приехал прямо из Советской России.

«…Живем в пансионе, набитом зоологическими эмигрантами: не Эсэрами какими-нибудь, а покрепче: настоящими толстобрюхими хамами. О, Борис, милый, клянусь: Вы бы здесь целыми днями пели интернационал. Чувствую, что не нынче завтра взыграет во мне коммунизм. Вы представить себе не можете эту сволочь: бездельники убежденные, принципиальные, обросшие восьмидесятипудовыми супругами и невероятным количеством стопудовых дочек, изнывающих от безделья, тряпок и тщетной ловли женихов. Тщетной – ибо “подходящая” молодежь застряла в Турции и Болгарии у Врангеля, а немногие здешние не женятся, ибо “без средств”,-у барышень психология недоразвившихся б…, мамаши-“мамаши”, папаши-прохвосты, необычайно солидные, мечтают об одном: вешать большевиков. На меньшее не согласны. Грешный человек, – уж если оставить сантименты, – я бы их самих-к стенке… Одно утешение: все это сгниет и вымрет здесь, навоняв своим разложением на всю Европу. Впрочем, здесь уж не так-то мирно, и может случиться, что поторопят их либо со смертью, либо с отъездом-уж не знаю куда. Я бы не прочь. Здесь я видел коммунистическую манифестацию, гораздо более внушительную, чем того хотелось моим соседям по пансиону.

Сами живем сносно-пока. Мода на меня здесь, кажется, велика. Но прокормят ли, не знаю еще.

Сутки пропьянствовал в… (это у моря) с Горьким и Шаляпиным. Видел Толстого, Кречетова, Минского, еще кое-какую мелочь. Был у меня в гостях Серж Маковский…»

В письмах Владя часто присылал стихи. Я завела тетрадку, в которой записывала все присылаемые стихи. Таким образом, у меня скопилось много стихов и образовалась целая книга. Через несколько лет кто-то из ленинградских друзей привез заграничную книгу стихов Влади «Европейская ночь». Я сравнила со своей тетрадкой и увидела, что у меня даже больше, чем там.

Свою книгу «Тяжелая лира», которую он издал вторым изданием в Берлине, он мне прислал с дружеской надписью.

Письма были разные: часто жалобы на скуку, на здоровье, на одиночество. Потом письма стали какие-то малоинтересные и ненужные. Я прекратила с ним переписку: пути наши разошлись.

Знаю, что он написал большую книгу о Державине, много статей о Пушкине и что даже собирался издать большой труд о Пушкине, на который началась подписка, но болезнь и смерть этому помешали.

Он умер после операции в больнице для бедных. Хоронило его много народа.

Умер он 14 июня 1939 года