Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

своего лучшего друга и горько заметил:

– Оживают только черви. Лучшие существа уходят навсегда и безвозвратно.

Днём Сергей Александрович побывал в Народном комиссариате просвещения. Потом рассказывал:

– Даёшь оркестр, – говорю. А они мне:

– Нет у нас оркестра!

– Даёшь оркестр, не то с попами хоронить буду! Дали.

Смерть Ширяевца сблизила Есенина с В.Т. Кирилловым, автором известного стихотворения «Мы»:

Во имя нашего завтра –

Сожжём Рафаэля,

Разрушим музеи,

Растопчем искусства цветы.

«Помню, – писал Владимир Тимофеевич, – в день смерти Ширяевца в Доме Герцена шёл литературный вечер, устроенный какой-то группой. Неожиданно в зале появляется Есенин. Его просят прочесть стихи. Он соглашается, но предварительно произносит слово о Ширяевце, в котором рисует его как прекрасного поэта и человека. Затем читает несколько последних стихотворений, в том числе “Письмо матери”:

Ты жива ещё, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

В день похорон Ширяевца Сергей Александрович заговорил о своей смерти:

– Я скоро умру. Ты обязательно приходи меня хоронить».

Перед лицом смерти человека близкого Есенину его слова обретали особый смысл и значение; да и сам вид поэта не внушал оптимизма:

«Есенин заметно увядал физически. Лицо его, прежде светлое и жизнерадостное, подёрнулось мглистыми, пепельными тенями. Голос потерял свою первоначальную чистоту и звонкость, стал хриплым и заглушённым. Как-то по-новому глядели немного выцветшие глаза. Он стал производить впечатление человека, опалённого каким-то губительным внутренним огнём.

…Но вот гроб опущен в могилу. Начались прощальные речи. Неожиданно эти речи приняли полемический характер, ораторы стали пререкаться и спорить. Это было нелепо. Вдруг над самой могилой Ширяевца, в свежей весенней зелени берёз громко запел соловей. Ораторы умолкли, взоры всех обратились вверх к невидимому певцу, так чудесно и своевременно прекратившему ненужные споры. Есенин стоял светлый и радостный и по-детски улыбался».

Скромные поминки проходили тоже в доме московских литераторов.

«Похоронив друга, – вспоминал С.М. Городецкий, – собрались в грязной комнате Дома Герцена, за грязным, без скатерти, столом над какими-то несчастными бутылками. Пришибленные, с клубком в горле, читали стихи про Ширяевца. Когда я прочёл своё, Сергей судорожно схватил меня за руку. Что-то начал говорить: “Это ты… замечательно…” И слёзы застлали ему глаза. И восхищало его, что бурный спор в речах над могилой Ширяевца закончился звонкой и долгой песнью вдруг прилетевшего соловья».

Сам Сергей Александрович посвятил памяти друга следующие щемящие строчки, в которых отразились его собственные душевные муки:

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые берёзовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящим

Я не в силах скрыть своей тоски.

Много дум я в тишине продумал,

Много песен про себя сложил,

И на этой на земле угрюмой

Счастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве,

И зверьё, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Пушкинский юбилей. 6 июня 1924 года вся страна отмечала 125-летие со дня рождения А.С. Пушкина. Готовиться к этому светлому празднику начали загодя, Есенин за полтора года до юбилея уже «играл в Пушкина». Вот свидетельства современников.

И.В. Грузинов: «1923 год. Осень. Час ночи. Идём по Тверской. Есенин в пушкинском испанском плаще, в цилиндре. Играет в Пушкина. Немного смешон. Но в данную минуту он забыл об игре. Непрерывно разговариваем. Вполголоса: о славе, о Пушкине. Ночь на переломе. Хорошо, что есть городской предутренний час тишины. Хорошо, что улицы пустынны. Козицкий переулок. Есенину прямо. Мне направо. На углу останавливаемся. На прощанье целуем друг у друга руки: играем в Пушкина и Баратынского».

А.К. Воронский: «Морозной зимней ночью на Тверской я увидел его вылезающим из саней. На нём был цилиндр и пушкинская крылатка, свисающая с плеч почти до земли. Она расползалась, и Есенин старательно закутывался в неё. Он был ещё трезв. Поражённый необыкновенным одеянием, я спросил:

– Сергей Александрович, что всё это означает и зачем такой маскарад?

Он улыбнулся рассеянной, немного озорной улыбкой, просто и наивно ответил:

– Хочу походить на Пушкина, лучшего поэта в мире[101], – и, расплатившись с извозчиком, прибавил: – Очень мне скучно».

На вопрос журнала «Книга о книгах» «Как вы воспринимаете Пушкина?» Сергей Александрович отвечал:

– Пушкин – самый любимый мой поэт. С каждым годом я воспринимаю его всё больше и больше как гения страны, в которой я живу. Даже его ошибки, как, например, характеристика Мазепы, мне приятны, потому что это есть общее осознание русской истории.

6 июня писатели, построившись в колонну, прошли от Дома Герцена (Тверская, 25) к памятнику Пушкина. Торжество открыл профессор П.Н. Сакулин. Он приветствовал великого поэта от имени благодарных потомков. Затем читали стихи, посвящённые Пушкину, современные поэты. Первому было предоставлено слово Есенину.

«Его ладная фигура, – вспоминал И. Рахило, – окаймлена зеленью венка. Обычно бледное лицо сейчас озарено румянцем волнения. И вероятно, от непривычной торжественности момента он слишком громко, завышенным, звенящим голосом начинает читать свои стихи, обращённые к Пушкину. Он читает их так, будто даёт клятву тому, чей могучий дар стал русской судьбой, кто, преодолев все жестокие превратности, остался “в бронзе выкованной славы”. Есенин читает, вытянув вперёд свои руки и будто дирижируя ими над головами собравшихся:

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Как бы подчёркивая глубокий смысл своих слов, он покачивается из стороны в сторону, весь отдавшись проникновенности чтения.

Вечер полон красок и звуков, но нежная светлынь неба по-летнему ещё долго не меркнет. Где-то на площади нетерпеливо позванивают остановленные трамваи, но они не могут заглушить напряжённого есенинского голоса, дающего поэтическую клятву великому Пушкину:

Но, обречённый на гоненье,

Ещё я долго буду петь…

Чтоб и моё степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть!»

Словесный портрет Есенина этого дня дал писатель М.В. Бабенчиков:

– В последние встречи мои с Есениным он выглядел необыкновенно приподнятым и возбуждённым. Таким он мне запомнился на пушкинских торжествах, когда, прочтя своё стихотворное обращение к великому поэту,