Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

для монумента из отнятых у неприятеля пушек), и каталогизированы статс-секретарём Академии Лабзиным в “Санкт-Петербургских ведомостях”.

Эссе Батюшкова, хотя и опирается на образ города Петра, с первых строк отсылает к древней столице, точнее к довоенному очерку поэта “Прогулка по Москве”, о котором мы уже рассказывали. Оба батюшковских текста написаны в жанре дружеского письма-послания и начинаются практически одинаково: “Ты желаешь от меня описания Москвы, любезнейший друг…” – “Ты требуешь от меня, мой старый друг, продолжения моих прогулок по Петербургу…” В 1814 году “Прогулка по Москве”, хотя и написана, но ещё не опубликована, а возможно, и затеряна в бумагах поэта. Её обнаружат и напечатают только после его смерти. Однако очевидная перекличка показывает, что в 1814 году Батюшков держит в уме собственное сочинение довоенного времени. “Прогулка по Москве” нужна автору как точка невозврата: ни той Москвы, ни человека, впервые гулявшего по ней в 1810 году, не существует. Тем не менее, мостик между городами-текстами перекинут. Вымышленный герой Батюшкова (который ведёт рассказ в очерке) – сам некогда московский житель – адресуется к другу-“пустыннику”, с которым когда-то в Москве они “часто заводили жаркие споры о голове Аполлона Бельведерского, о мизинце Гебы славного Кановы, о коне Петра Великого, о кисти Рафаэля…” Споры велись в маленьком домике на Пресне. Этот домик – идиллический образ допожарной Москвы, сгинувший в огне вместе “со всеми дурными картинами и эстампами, которые ты покупал за бесценок у торгашей на аукционах”.. В каком-то смысле это и сам Батюшков, каким он был в первые свои приезды в Москву.

В списке утрат, перечисленных автором, нет предметов второстепенных и главных; всех уравнивает Время, “и маленькую Венеру, в которой ты находил нечто божественное, и бюст Вольтеров с отбитым носом, и маленького Амура с факелом, и бронзового Фавна…” Время, говорит Батюшков, не отличает ценное от пустячного и с одинаковым безразличием уничтожает и то, и другое (в литературе ХХ века – века колоссальных утрат – подобная каталогизация станет общим местом). Мысль эта возникает и в стихах, и в письмах поэта довольно часто, а к концу жизни становится и вообще доминирующей. Однако сейчас никакого отчаяния по поводу всепожирающего Времени герой Батюшкова не испытывает. Нет больше того московского дилетанта c Пресни, окружавшего себя сомнительными поделками. Годы образовали и умудрили его. В 1814-м под своды Академии входит совсем другой человек – ценитель. Человек, наученный опытом отличать ностальгическую привязанность к предмету искусства от его объективной эстетической ценности.

На “образованность”, подготовленность героя эссе прямо указывает Иоганн Винкельман, с книгой которого его рисует Батюшков. Для ценителей того времени суждения Винкельмана об искусстве Античности, его благородной простоте и спокойном величии – считались беспрекословными. Подражание шедеврам древности составляло основу классицизма, или академизма в живописи, предписывающего художникам изображать назидательные, то есть возвышающие нацию и власть, сюжеты, имитируя спокойную, статичную античную пластику. Отдал дань “отцу искусствознания” и Батюшков. Годы войны стали для него не только историческим, но и художественным опытом. Ещё в Париже, куда он вошёл вместе с генералом Раевским, он “вошёл” не только в город, но и в античное искусство, высочайшие образцы которого (подлинники) – хранились в его музеях.

Однако в Петербурге томик Винкельмана, открытый в Париже, закрывается. То, что герой эссе видит за окном, отвлекает и от рассуждений немецкого историка, и от античной классики. Ещё до того, как войти под своды Академии – Батюшков обнаруживает и очерчивает рамки другой картины, которая вмещает и обобщает все прочие. Искусство, как бы показывает он, начинается не в галереях, а за окном, и тут мы слышим голос не “подставного лица” (вымышленного героя), а самого поэта. Город Петра, говорит он, – вот истинный вызов для современного русского искусства. Его сюжет заключает в себе гармонию того, что свойственно идеальному произведению, а именно гармонию Ремесла (в Петербурге это архитектура), Природы (Нева), русской Истории (Пётр и Александр) и Философии, ведь то, из какого хаоса возникла петербургская гармония, есть вопрос истинно философского порядка. Что, спрашивает Батюшков, может сделать один человек перед стихией Истории и Природы? И здесь обнаруживается новый элемент, возможно, главный, гармонически объединяющий прочие – нравственный, ибо для того, чтобы превратить хаос в гармонию, нужна добрая воля, которая могла бы благоразумно направлять власть на процветание государства, города и его жителей.

То, что Пушкин внимательно прочитал эссе любимого поэта, хорошо видно по “Медному всаднику”. Многие мысли Батюшкова в нём великолепно откликнулись. В “Прогулке” Батюшков словно пишет для Александра Сергеевича подстрочник в прозе. И мы, будущие читатели, отныне и всегда слышим два голоса. “Здесь будет город, сказал он, чудо света…” – “Здесь будет город заложен…” – “Сюда призову все художества, все искусства…” – “Сюда по новым им волнам / Все флаги в гости будут к нам…” – “Сказал – и Петербург возник из дикого болота…” – “Из тьмы лесов, из топи блат / Вознесся пышно, горделиво…”, “Он скачет, как Россия!” – “…На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы?” и так далее.

Тот случай, когда слова Мандельштама о том, что Батюшков есть записная книжка Пушкина, можно понимать буквально.

Подобно Дидро в очерках о выставке французской Академии (или “Салонах”) – Батюшков для многих картин и скульптур отыщет точное слово. В отличие от Дидро, он не будет делать оценочных суждений. Приговор выносят персонажи, они же и посетители выставки, тем самым как бы объективируя ценность той или иной картины. В тексте таких голосов-отражений автора несколько. Во-первых, тот самый старый друг, к которому обращено послание – или Батюшков-дилетант, любитель, оставшийся в прошлом. Он словно подталкивает к разговору об искусстве. Во-вторых, лирический герой, или Батюшков, умудрённый жизненным опытом и Винкельманом. В-третьих, сын его “старого приятеля Н., молодой, весьма искусный художник” – он, собственно, и заманивает героя на выставку. Перед нами Батюшков-поэт, человек эмоции, первого впечателения, порыва. По пути в Академию оба отдыхают на бульваре перед Адмиралтейством. Теперь здесь не “безобразная длинная фабрика”, а “украшение города”. Но бульвар нужен Батюшкову не только для того, чтобы рассказать об удачной захаровской реконструкции здания. На лавочку к героям подсаживается некто Старожилов – давний знакомый героя. Представим, что перед нами ещё одно “отражение” Константина Николаевича. Образ старого брюзги нужен ему в противовес по-юношески порывистому художнику. А душа Старожилова, наоборот, “иссушена” нормированностью и жизни (правила общежития и бытовые привычки), и искусства (классицизм) – в преодолении которой (нормированности жизни и искусства) формировался и талант самого Батюшкова. Образ точный и яркий, поэт будет вспоминать