Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов читать книгу онлайн
Книга Л. И. Солженицына «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов» (29-й том Собрания сочинений) – продолжение его первой мемуарной прозы «Бодался телёнок с дубом» (28-й том). В годы изгнания (1974—1994) писателю досталось противостоять как коммунистической системе, так и наихудшим составляющим западной цивилизации – извращённому пониманию свободы, демократии, прав и обязанностей человека, обусловленному отходом изрядной части общества от духовных ценностей. Но два «жернова» не перемололи «зёрнышко». Художник остался художником, а потому очерки изгнания оказались и очерками литературной жизни – как в горько-ироническом смысле, так и в смысле прямом и высоком: нам явлена история создания «Красного Колеса». Литература здесь неотделима от жизни, а тяжкие испытания – от радостного приятия мира. Потому в очерках подробно обрисована счастливая семейная жизнь, потому здесь с равной силой говорится «на чужой стороне и весна не красна» и – с восхищением! – «как же разнообразна Земля», потому так важны портреты – близких друзей и обаятельных людей, лишь однажды встреченных, но вызвавших незабываемую приязнь. Палитра книги редкостно многокрасочна, но буквально любой её эпизод просвечен главной страстью Солженицына – любовью к России, тревогой о её судьбе.
Или ещё напирают: что это за пересказы о смертных пытках с чужих слов? – То есть почему воспоминания пишут не те самые, кого запытали насмерть? Так Александр Долган и сам, едва не с того света, напечатал в Америке. И другие книги недоморенных тоже появляются.
И вот всё, что за 5 лет наскребла Советская Власть в опровержение «Архипелага».
______________
Зато потянули другим путём, полегче, – против автора: как бы заляпать, зашлёпать его самого, тогда и «Архипелаг» заржавеет.
Но ко мне они уже и применили ведь: и соцпроисхождение, и нацпроисхождение, и небылой плен, и сдачу целой батареи, и служил полицаем, и служил в гестапо, – а за всем тем теперь вот уже ничего не могли придумать позорнейшего, как… сотрудничество с ними самими! помощь – им самим, явным для всех негодяям! (Уже дозрели они до понятия, что в людских глазах сотрудничество с их режимом – позорно.)
С другой стороны, в противостоянии художнику этот ядородный аппарат имеет превосходную позицию (как, впрочем, и всякие недобросовестные враги): художник по природе своей откровенен предельно и даже запредельно.
В «Архипелаге», и не только в нём, я не щадил себя, и все раскаяния, какие прошли через мою душу, – все и на бумаге. Даже – просто об офицерском состоянии, которое во всеобщем быту воспринимается вполне естественно, и я ничем из него не выделился; даже – о гипотетических возможностях: что́ бы могли сделать в юности из меня и подобных мне. В этом ряду я не поколебался изложить историю, как вербовали меня в лагерные стукачи и присвоили кличку, хотя я ни разу этой кличкой не воспользовался и ни одного донесения никогда не подал. Я и нечестным считал об этом бы умолчать, а написать – интересным, имея в виду множественность подобных вербовок, даже и на воле. Из них, может быть, и две трети остаются потом без движения, – но они играют роль гипнотического завораживания массы. Я цель имел во всей книге, во всех моих книгах показать: что́ можно из человека сделать. Показать, что линия между Добром и Злом постоянно перемещается по человеческому сердцу. В свисте и вое перед моей высылкой из СССР, 2 февраля 1974, я и сказал об этом публично[222]:
«У ЦК, КГБ и у наших газетных издательств… нет уровня понять, что я о себе самом рассказал в этой книге сокровенное, много худшее, чем всё плохое, что могут сочинить их угодники. В этом – и книга моя: не памфлет, но зов к раскаянию».
А у ЦК и КГБ не только этого уровня понимания нет и не было, и не будет (и незачем!), но даже нет простого образумления: с чем можно высунуться, не влипнув (как моя «переписка» с Ореховым, или как та грубая их подделка «доноса» 1952 года).
Вот, оказывается, и теми неудачами не обезкуражились гебисты. Теперь узнаю́, что коллектив чиновников и перьев не только не дремал, но занялся, наконец, непримиримым и окончательным моим изничтожением. Такой методической научной работой: подменить этого Александра Солженицына от предков до потомков. Как переклеивают клетки мозаики, сменить все клетки до единой – и взамен выставить искусственного мёртвого змея из составленных чешуек. Переклеивали – не ленились. Сменён мой дед, сменён отец, сменены дядья, сменена мать, лишь затем сменены дни моего детства, и юности, и взростности, подменены все обстоятельства, все мотивировки моих действий, детали поведения – так, чтоб и я был – не я, и жизнь моя никогда не была жита. И уж конечно подменён смысл и суть моих книг – да из-за книг всё и затеяно, не сам по себе я им нужен.
И вот наконец их исследование появилось этой отдельной книжкой (на обложке неся, как на лбу, двойное, для верности повторенное, жёлтое тавро). Автором указан Ржезач (иностранец, хорошо!), издательство «Прогресс», ускоренный пролёт через типографию (от сдачи в набор до подписания к печати 10 дней), а тираж – скрыт, может быть, ещё и не решён, как не решена и цель: рискнуть ли продавать советским читателям (но тогда внедрить в их умы заклятое имя?). Пока решили распространять через спецотделы среди столичной публики, которая всё равно уже порчена, имя моё знает. А на Запад – толкать ли только эмигрантам, безплатным подарком? или рискнуть переводить на языки? Да не подаст ли Солженицын на те издательства в суд?
В суд – не подам, могу их успокоить. Правоту нет нужды взвешивать с нечистью на юридических весах. Да и кто же судится с советским Драконом? (Да и он нас в лагеря посылал без суда.) Не найденных, не выхваченных или уже пробованных, но не сломленных свидетелей моей жизни – сотни, потому что и жизнь моя реально – была, как ни подменяй все клеточки. Но все эти свидетели – под советской завинченной крышкой, и не могу же я их вытаскивать под расправу.
А когда придёт время говорить безбо́язно – так кого-то и в живых уже не будет?
В том и особая успешливость клеветы, когда её ведёт тоталитарное государство: в открытом обществе всякая клевета может встретить возражения, опровержения, встречные воспоминания, публикацию документов, архивов, писем. Под коммунистическим сводом ничто подобное не возможно: возразить негде, и одно движение в пользу оклеветанного грозит гибелью и защитнику.
Не я первый. Все враги большевизма до единого были оклеветаны этой ядоносной властью ещё при её становлении. Затем в СССР был оклеветан каждый осуждённый, сколько-нибудь известный, – от Пальчинского, Шляпникова, профессора Плетнёва до Огурцова и Гинзбурга в наши дни. И над многими мы трудились и трудимся, чтоб очистить их.
Итак – отвечать ли мне теперь? Против меня кто только не писал за эти годы – я никому не отвечал, я работал своё. И то же АПН два сборника клевет про меня распространяло на многих языках безплатно – я не отвечал. Но представить миллионы наших соотечественников сейчас: в Советском Союзе не достанешь ни «Архипелага», ни «Телёнка», а только издательство «Прогресс». А со смертью моей и ещё многое канет – и тем более присохнет грязь – она наседчива. Ведь – кто клевещет?
