Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

«Дорогая Валя […] с большим интересом прочитала о Ваших хозяйственных заботах […] У меня тоже работы хватает. Например, за последние три дня два официальных обеда, два деловых завтрака, четыре интервью, выезд на фабрику сардинок и безсчетное количество телефонных разговоров. В ближайшие дни предстоит обед у германского посла и чай у шведского. […] Много встреч с артистами, художниками, музыкантами. […]

Вы спрашиваете, милая Валя, что я читаю, что нового в театрах. […] Ибсена, конечно, прежде всего. Гамсуна, Стриндберга. Юхан Стриндберг шведский писатель, но его очень любят и в Норвегии, и во всем мире, он ярко показал гнилую сущность мещанства. Очень интересен драматург Хельге Крог, продолжающий традиции Ибсена, он ярко показывает деградацию буржуазной семьи и убожество мещанской морали. […] Можно отметить и творчество Сигрид Унсен, чьи исторические романы овеяны духом романтики. […] Любопытна философская драма Вильденвея «Движение по кругу». […] В музыке, кроме Грига, конечно, безраздельно царит Свенсен. Интересен и Хурум, у него очень ощутимы влияния музыкального импрессионизма. И конечно, Вален, сумевший преломить принципы так называемой новой венской школы. А вот своего балета у норвежцев почти нет, балеты здесь ставит русский танцовщик Тарасов, он живет здесь еще с довоенной поры. […] Читаю певцов утонченного индивидуализма — Гауптмана, Гамсуна, Уайльда, Рескина […]».

Формальное признание Советского Союза Норвегией автоматически превратило миссию в посольство (полпредство по тогдашней советской терминологии), а Коллонтай — в полпреда, полномочного министра. В дипломатии к тому времени работало уже много женщин, и все на крупных постах: норвежки, болгарки, венгерки… Но в ранге посла ни одной еще не было: волею судьбы Коллонтай стала первой в мире! «Удовлетворение от этого получила, — комментировала она это событие в дневнике, — радости никакой». Но зато из пансиона «Рица» смогла, сообразно новому положению, перебраться в квартиру «богача» Анкера на Томас-Хефтигатен. Здесь, под живописными портретами многочисленных предков хозяина, она принимала коллег-дипломатов, устраивала официальные обеды и интимные музыкальные вечера. А в промежутке между светскими мероприятиями — повседневная посольская рутина: подготовка торгового и навигационного договоров, соглашения об экспорте леса, переговоры со смешанной судоходной компанией, штаб-квартира которой располагалась в Лондоне, что дало ей счастливую возможность — после двенадцатилетнего перерыва — вновь посетить туманный Альбион, но поселиться уже не в бедной каморке, а в шикарном отеле «Рубенс».

Старые друзья по «революционной борьбе» — главным образом лейбористы — стали министрами и депутатами, и ей было очень трудно «соблюсти дистанцию» и официальный протокол с теми, кто в ее памяти и душе остался отнюдь не чинным государственным деятелем, а романтиком-вольнодумцем. Еще ее поразила отсталость бытовых удобств по сравнению с высокой бытовой культурой Скандинавии — раньше она на это не обращала внимания, теперь полный комфорт стал непременным условием ее жизни. Даже резиденция посла (им тогда был Христиан Раковский, который не выносил Дыбенко) показалась ей убогой в сравнении с ее роскошной квартирой в Осло, а уж типично лондонский домик советника Ивана Майского — тесным и жалким, не достойным его поста. Это, впрочем, не помешало ей охотно гостить в «жалком» домике советника, сблизиться с Майским, тоже в прошлом меньшевиком, и пронести эту близость через всю оставшуюся жизнь.

Под предлогом укрепления советских кадров за границей практически в изгнании оказались тогда наиболее крупные деятели разных оппозиций — кроме самой Коллонтай и Раковского, еще и Крестинский, Осинский, Юренев, Красин, Иоффе, Лутовинов… Оппозиционеры более низкого уровня без всяких почестей были отправлены в Сибирь и на Дальний Восток, а люди с громкими именами пребывали за границей на почетных постах, создавая во всем мире иллюзию «партийной терпимости». Шляпникову, однако, посольский пост не доверили — его отправили советником полпредства во Францию. Он очень любил Париж, но это назначение воспринял как издевательство и всей работой своей — скорее, отлыниванием от нее — стимулировал скорейший свой отзыв в Москву.

Ему сразу же припомнили «открытое письмо» — его и Медведева, — опубликованное в газете «Бакинский рабочий». Такие особенно строки, которые всей своей остротой были обращены против Зиновьева (а тот как раз в то время и на очень короткий срок оказался в «дружбе» со Сталиным): «…вся деятельность Коминтерна свелась к насаждению материально немощных [зарубежных] секций и к содержанию их за счет достояния российских рабочих масс, за которое они платили своей кровью и жертвами […] Создаются оравы заграничной коммунистической челяди, поддерживаемые русским золотом…» Мог ли Сталин такое простить? Шляпникову объявили строгий выговор, Медведева как самого несгибаемого исключили из партии.

«Дорогая Александра Михайловна, — перейдя почему-то на официальный тон, писал ей Санька. — […] Письма от Вас, числом три, нами получены. Не писал, так как ждал Вашего приезда. […] Здоровье немножко поправил, но все же от головокружения не избавился. Закончил брошюру о революции 1905 года и еще одну о Франции а теперь paботаю над третьим томом [воспоминаний] по-прежнему жду, но ни партийной, ни профсоюзной работы не дают. Так что Вы можете себе представить, каков круг моей общественной жизни. Мириться с таким положением, конечно, нельзя […] Что поделывают наши норвежские друзья, что в моей милой Франции? Я ничего не знаю, от всего оторван. Хольменколлен, наверно, в снегу. Вспоминаю наши прогулки…»

Как им было хорошо, когда они «боролись», и как стало плохо, когда «победили»!.. Но Коллонтай уже жила в другом измерении — другими интересами и с другим прицелом. Сама того не подозревая, она оказала Сталину царский подарок — переслала подлинники ленинских — предреволюционных, естественно, — писем к ней, и Сталин повелел тут же их опубликовать. Коллонтай хотела просто напомнить о том, как некогда ее ценил почивший вождь, но в письмах была весьма нелестная оценка Троцкого: человека неустойчивого, подверженного колебаниям, с которым можно «увязнуть». Она пригодилась Сталину в борьбе с конкурентом. К тому же Сталин понял, что она НЕ с Троцким, и это во многом определяло потом его отношение к ней.

Она вообще уже была «ни с кем», если говорить о набиравшей силу межпартийной борьбе. Не только потому, что ее одолевали недуги, — пришлось несколько раз ложиться в клинику, ездить на воды в Германию — в Баден-Баден. Мысли ее были в прошлом, интересы — в том, что теперь ее окружало и к чему она почувствовала — с таким опозданием! — истинный вкус.