Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

точки зрения, были такие любители. Дело еще в том, что эта часть стены граничила с Кройцбергом, тогда это был довольно дикий райончик, там обитали альтернативщики всех мастей, стоял густой запах гашиша, сквоты художников, сборища леваков всяких, я так тебе скажу… Потом, когда Германия уже объединилась, туда каждое 1 мая сгоняли полицию со всей страны – они устраивали демонстрации, жгли автобусы, били стекла, витрины. Отмечали, короче, 1 мая. Ну вот оттуда и были эти художники в основном, из Кройцберга. Была, пожалуй, лишь одна картина, которая тоже стала символом, как и Димина – «трабант», разбивающий стену. Ну «трабант» – это такая почти картонная машинка, страшно популярная у немцев в силу дешевизны, так вот, она от соприкосновения с любым фонарным столбом разлеталась на куски, а на картине она разбивает толстенную бетонную стену. Немцам это понравилось.

…Врубель показал первые эскизы. Но ирландка-парикмахерша их забраковала.

Еще из интервью Бродовского:

Там, знаешь, у него сначала были такие вещи: какие-то толстые тетки в невообразимых шляпах стоят в воде, смеются, я не помню уже, в чем суть. Второй вариант был еще круче: нищие старики и старухи, в ватниках, в треухах, платках, ну совсем ужас, и подпись: «Немцы, я вам завидую». Это тоже не пошло. А потом он принес этот эскиз. В первый же день, когда он начал наносить эту картину на свой фрагмент стены, началось форменное безумие. Он меньше рисовал, чем давал интервью. Брежнев и Хонеккер пошли на ура. Все три его эскиза были с фотографий, конечно. Он уже тогда рисовал с фотографий. Знаешь, я видел еще в Москве, как он работал с материалом: у него было огромное количество альбомов, вырезок газетных. Он каждый день собирал эту фактуру и обдумывал новые вещи.

Помимо «Братского поцелуя», на Берлинской стене осталась еще одна прекрасная работа Димы – «Данке, Андрей Сахаров!» по-немецки. Портрет Андрея Дмитриевича.

* * *

Между 1986/87 годом, когда образовалась «Галерея Дмитрия Врубеля», и 1990-м, когда он сделал «Братский поцелуй», Врубель окончательно перешел к новой технике.

Дима брал техническую бумагу, так называемую масштабно-координатную, в просторечии миллиметровку. И вот на эту бумагу он, после всех карандашных эскизов, уже наносил цвет акриловыми красками.

…Картина под названием «Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви!» примерно за год обошла, тут я совершенно не преувеличиваю, все главные мировые издания. В чем тут был секрет, мне трудно сформулировать точно. Умирал старый мир, и эта тема смерти, страстно целующихся стариков была угадана Димой как-то очень точно.

Берлинская стена была сломана, холодная война окончена, угроза ядерной катастрофы, как тогда казалось, навсегда ушла в прошлое.

Картина совпала с эпохой, в общем, как никакая другая.

Бродовский говорил мне, что в итоге «Врубель оказался совершенно незаслуженно и несправедливо автором одной картины», и я с ним совершенно согласен. Это несправедливо, да.

А с другой стороны – это отчасти справедливо.

Дело в том, что Берлинскую стену можно было сломать, а потом взять и восстановить. Целый год, а может, и больше, этой теоретической возможности, откровенно говоря, мало что мешало.

Но были две вещи, которые превратили разрушенную стену не просто в демонтированное инженерно-политическое сооружение, а в гигантский символ освобождения от главных кошмаров ХХ века. Это были концерт «Роллинг стоунз» («Концерт на стене») и картина Димы Врубеля.

А с символом уже ничего нельзя было поделать. «Политика» и сами политики были здесь уже бессильны.

* * *

Теперь, когда прошло много лет, я вижу всю эту «картинку» (не картину Врубеля, а более общую) немного по-другому. Тогда все это воспринималось в других терминах – удача, успех, слава, признание, творчество, а сегодня…

А сегодня я вижу эти миллионы хмельных, очумевших от свободы людей, они бесцельно бродят по Европе туда и сюда, обнимаются, они бедны и нелепы, мир вокруг них бурлит и булькает, как в анимационном фильме, материя жизни превращается во что-то иное, распадается, разлетается и вновь собирается в осколки и кусочки, падают вывески, вместо них возникают другие… голые девушки, завернутые в красное знамя, отдают издевательский пионерский салют прошлому (есть такая знаменитая фотография Мухина), стоя на высокой крыше, а с этой крыши видно все это – как уходят в свои шахты баллистические ракеты, как смеются пограничники, пропуская по одному и тому же документу всех пятерых русских художников Бродовского, свобода еще не продана и не предана ни с той, ни с этой стороны, а посередине всего этого колыхающегося мира стоит одинокий Врубель и баллончиками с краской наносит свою картину на Берлинскую стену. И он как бы возвышается на своем островке – над этим океаном любви и ненависти.

Он рисует. Но это не совсем «творчество», и приходит к Врубелю потом не совсем «слава».

То, что он делает, это скорее деяние, какой-то даже религиозный момент. Но он сам тогда этого еще не понимает.

И никто тогда этого не понял.

* * *

Фотографию целующихся Брежнева и Хонеккера сделал в 1979 году французский фотограф Реже Боссю (позднее они с Врубелем познакомились и сфотографировались – естественно, на фоне стены, когда Врубелю пришлось восстанавливать свою работу заново).

Я тут написал, что Врубель «нашел новую технику». Это, конечно, не совсем так.

Он нашел не технику, а метод: Дима преобразовывал фотографии в картины таким образом, что они становились другими, становились «чем-то еще». Люди, изображенные на них, выглядели практически библейскими персонажами, сказочными, ангельскими или дьявольскими, но это были уже не те конкретные люди с фотографий.

Наверное, это не он первый придумал, но мне кажется, что Врубель довел этот метод до пика. До совершенства и какого-то мистического знания. Фотографии на его картинах – что-то вроде современных икон. Но его «иконы» – не только и не столько о боге. Они о добре и зле. Об очень далеком, как бы разлитом где-то в космосе добре и об очень тяжелом, невыносимом сегодняшнем зле.

* * *

Возможно, эта картина («Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви») получилась такой еще и потому, что именно в тот момент Врубель переживал еще одну личную драму. В интервью он рассказывал мне об этом так:

…Мои переживания по поводу его (Игоря Калугина) внезапных исчезновений тоже были довольно острыми до апреля 1990 года. В этот день мне позвонила мама и сказала, что Игорь полетел в Ленинград к поэту Вадиму Шефнеру и «по дороге» угнал самолет, и его убили при освобождении заложников. Передо мной очень ясно всплывает такая картинка: апрель, при этом очень сухо, жарко, мы с мамой идем в отделение милиции у метро «Аэропорт»,