За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– О, Любанга опять влюбилась!

– А что, нельзя разве?

– Свободная женщина, влюбляйся сколько душе угодно. Только из семьи никого не уводи.

– А я бы, знаешь, с ней поменялась, – дразнила мужа жена.

– Ого! – воскликнул Михаил Афанасьевич. – И-го-го!

Он вмиг ненадолго протрезвел и представил себе, что живет на Пироговке с Люсей, а Любаша – в Доме военных с Шиловским.

– Что «и-го-го»! – возмутилась жена. – Когда он рассказывал эту страшную историю про котел, я поняла, какие ужасы стоят за спиной этого доблестного человека.

– Да уж, история – фу! Если честно, я на его месте не стал бы рассказывать такое за столом. До сих пор в горле такое ощущение, будто я из того котла ложку отведал.

– Ты у нас просто излишне впечатлительный. Как и положено настоящему писателю. Это для нас – фу! А он такого навидался. С таким спокойным видом излагал. Необыкновенно импозантный мужчина.

– А главное, квартира у него что надо. Но ты учти, Банга, детей будете вы воспитывать. Мне они шли и ехали.

– Да пожалуйста! Я, кстати, уже и хотела бы иметь детей. А тут и рожать не надо. Готовенькие. Грудью кормить… Бэ! Интересно, она сама их грудью кормила? Вряд ли. Такая… Впрочем, теперь это уже не важно. Может, предложить им такой обмен? Эй, Мася-Колбася!

Они уже входили в свою квартиру, и Булгаков отчетливо представил себе, что живет здесь с Люсей, а Люба где-то далеко с Шиловским и его детьми. Представил и – не захотел! Исчезнет все остро-сладкое очарование тайных встреч, подпольного союза, заговора. Привыкшая к роскоши королева и Мишка-пустой-карман. Разбегутся через три дня, чтобы потом всю жизнь вспоминать друг о друге с отвращением.

– Я согласен, Банга! Но только Шиловский с двумя шалопаями переселяется сюда, а я с чемоданчиком – в Большой Ржевский. Кошатину, так и быть, готов оставить вам.

– Нахал! Не хочу с тобой больше водиться!

Он стремительно разделся, лег и сделал вид, будто сразу уснул. В голове кружилась кадриль Миша-Женя-Люся-Люба, кто с кем и куда переезжает, и как хорошо, что никакой обмен между мужьями и женами невозможен, пьяные фантазии Любанги.

– Какой страшный выбор, – с удовольствием размышляла Любовь Евгеньевна, но, оказывается, вовсе уже не об обмене квартирами и мужьями. – Быть забитым до смерти или вкусить из этого кошмарного котла. Даже одну ложку! И потом всю жизнь испытывать ужас и мерзость. Ты бы смог, Мака? Ну, Мака, ну не спи! У меня на тебя еще были грандиозные планы.

Но он не только притворялся спящим, а и впрямь засыпал, напоследок думая о том, какие у этого Шиловского лучезарные и мягкие глаза, как трудно представить себе этого добрейшего человека на поле брани, убивающего кого-то или хотя бы отдающего приказы убивать. О нет, больше никогда и никогда он не допустит, чтобы такому милому и доверчивому человеку изменяла жена!

А. М. ГОРЬКОМУ

Многоуважаемый Алексей Максимович!

Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен.

Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать мое ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам все, что происходит со мной, но мое утомление, безнадежность безмерны. Не могу ничего писать. Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции – отпустить меня.

Уважающий Вас М. Булгаков.

Убедительно прошу уведомить меня о получении этого письма.

3. IX.1929 г.

Глава двадцать пятая

Гражданин Булгаков, вы арестованы!

1929

Да, читатель, попал наш писатель в плохую компанию.

– Добром все это не кончится, ребята, – сказала жена Пильняка, когда гости собрались у них дома, в хорошей квартире на Ямском поле: сами хозяева – Борис Андреевич и Ольга Сергеевна, Булгаков с Любой, а также приехавший из города на Неве Евгений Замятин, из-за которого теперь весь сыр-бор разгорелся.

Слишком уж много не тех друзей водилось у Михаила Афанасьевича, и все они оказались в одной западне в сей год, который Сталин назвал годом Великого перелома, а Булгаков именовал годом катастрофы. Все они и не хотели, и не собирались зловредничать против советской власти, сколачиваться в боевые организации и все такое, но их, будто в водяную воронку, закручивало и засасывало.

Замятин, чем-то во многом похожий на Булгакова, давно уже считался ярым антисоветчиком, который непонятно почему все еще ошивается на просторах страны большевиков. Еще на третьем году революции Евгений Иванович написал бьющий в лоб роман о том, как из человека выжигается человеческое и всех принуждают превратиться в единое безликое Мы. Цензура, естественно, сие творение запретила напрочь, еще бы – такая издевка над идеей создания нового человека! – и роман «Мы» усвистел за границу, его напечатали в Америке и в Европе, а у автора началась интересная жизнь. Его арестовывало ГПУ, швыряло в тюрьму, выпускало. На его голову хлопьями белого снега сыпались гневные статьи, в которых требовали расправы над негодным литератором. При этом сам литератор, нисколько не трепеща, продолжал жить и существовать в литературном мире, входил в правление Всероссийского союза писателей, да не просто так, а в качестве председателя его Ленинградского отделения, активно работал в комитете Дома литераторов и в совете Дома искусств. Все, что он писал после «Мы», автоматически запрещалось, зато издательство «Федерация» готовило к выходу вот уже четвертый том дореволюционных сочинений Замятина, в которых он выступал убежденным социалистом.

Словом, крейсер обстреливали со всех сторон, а он – плыл…

И вот теперь Замятин приехал в Москву, чтобы сообщить близким друзьям сенсационную новость – четвертый том печатать запретили, книги изымаются из магазинов и библиотек, и ввиду усилившейся травли Евгений Иванович снял с себя полномочия председателя Ленинградского отделения, после чего исключен из Союза писателей вообще!

– Теперь, братцы, мне ничего не остается, как за границу драпать, – развел руками противник советского тоталитаризма.

– Тогда и нам тоже! – воскликнула хозяйка дома, актриса Малого театра Ольга Щербиновская.

– Ну здрасьте! – возмутился ее муж. – Не драпать, а продолжать борьбу за свои честные имена. Сталину лично писать!

Если Замятин являлся главным в Союзе писателей по Ленинграду, то Пильняк и вовсе возглавлял весь союз в Москве. И одновременно оба вылетели! Пильняка исключили за публикацию в