Озаренные - Леонид Михайлович Жариков

котором «Татьяна Николаевна Ляшко награждена орденом «золотой метлы» за выдающиеся заслуги в ведении домашнего хозяйства». (Ниже шло шутливое описание «ордена» — в центре перекрещивающихся золотых метелок было нарисовано мусорное ведро.)

Таня подошла ко мне и протянула руку:

— Разрешите представиться — Ляшко Татьяна Николаевна.

— Я знаю.

— Откуда вы меня знаете?

— Из приказа № 10856473.

— Ага, все-таки обо мне читали!.. Смотрите, попадетесь на сатирическое перо, и про вас напишем... Мамочка, дай поскорее что-нибудь перекусить, меня девочки ждут.

С приходом дочери Николай Николаевич оживился, словно помолодел, даже шаги у него стали легкими.

Таня пошепталась о чем-то с матерью, посмеялась и снова стала собираться. Она подошла к отцу и, поглядывая лукаво в мою сторону, сказала:

— Дорогой мой папочка, поскольку коммунизм еще не наступил и деньги требуются, выдай своему несчастному ребенку денежку на кино.

Доставая кошелек, Николай Николаевич покачивал головой и улыбался:

— Ну, подлиза, кого хочешь уговорит... На, бери да поскорее возвращайся домой.

Зинаида Александровна, пригласив нас к столу, извинилась за скромные по тем временам угощения. Зато Николай Николаевич веселым жестом указал на стол, где, кроме хлеба, сливочного масла и блюдечка с нащипанными кусочками сахара, ничего не было, стал цитировать Гоголя:

— ..Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, каких вы отроду, может быть, не ели, а меду, и, забожусь, лучшего не сыщете на хуторах...»

— Опять ты за свою Диканьку, — ворчала Зинаида Александровна, — лучше бы поменьше курил...

— «...А пили ли вы когда-нибудь, господа, грушевый квас с терновыми ягодами, — продолжал Николай Николаевич. — Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком?..»

За столом Зинаида Александровна стала расспрашивать меня, откуда я родом, давно ли живу в Москве, что пишу. Отвечал я кое-как, уверенный, что мои биографические данные никого не могут интересовать. Но я заметил, что Николай Николаевич серьезно прислушивался к моим ответам. И, когда я сказал, что подростком работал учеником, а потом токарем по металлу, он оживился:

— Это замечательно... Токарь — это звучит гордо... А можешь ты сказать, токарь, какая резьба на винтах шпинделя: правая или левая? — И он хитровато прицелился в меня внимательным взглядом.

Николай Николаевич был доволен тем, что я выдержал экзамен. Он даже заволновался, вспомнив, видимо, свою юность, встал и начал прохаживаться по комнате.

— Токарь... Вот и не забывай и гордись своим рабочим происхождением. Самая высокая и самая почетная должность на земле — быть человеком труда. После победы в Октябре рабочие в шутку так и обращались друг к другу — «ваше величество токарь», «его сиятельство кузнец».

— Тогда председатель завкома — его преосвященство, — смеясь, подсказала Зинаида Александровна. Она помолчала и махнула рукой: — Что вспоминать, сто лет назад ты был токарем.

— Я с тобой не согласен, Зинаида Александровна. Пословица говорит: «Пьешь воду — помни и об источнике...» Кто мне помог в жизни стать на ноги? Завод. Кто сделал меня писателем? Завод. Кто воспитал большевиком? Опять же завод, рабочая семья. Как же я могу забыть об этом?.. Вот у нас спорят о рабочей теме, доказывают друг другу, что такое рабочая душа. А рабочая душа — это прежде всего строгость к себе: живи для дела, будь честным в жизни, люби трудиться. По крайней мере меня так учили в рабочей среде. — Николай Николаевич положил мне руку на плечо и уже другим, шутливым, тоном сказал: — Хватит, пошли ко мне, ваше величество токарь.

В коридоре, проходя снова мимо «Потехи», я уже иначе смотрел на нее. Нет, в этой семье все было строго. И стенная газета не была пустой забавой или развлечением. Она выполняла пусть маленькую, но благородную и серьезную работу — воспитывала в детях черты, нужные обществу: критический взгляд на себя, требовательное отношение к собственным поступкам. Николай Николаевич очень любил своих детей и готовил их к ответственности, воспитывал чувство долга и веры в те идеалы, за которые боролся сам. Он был революционером даже в мелочах быта и радовался каждому ростку коммунистической нови. «Потеха» была именно таким ростком. Я представлял себе, сколько веселья, шуток, смеха бывало в тот день, когда в коридоре (вечером, тайком) вывешивали свежий номер газеты, чтобы утром она предстала во всем своем самодельном великолепии, украшенная рисунками. Это был праздник!

Вот почему, думал я, в доме Ляшко все было скромно и просто, без мещанских излишеств, без поклонения моде и роскоши, без стремления к личному благополучию, а тем более к накопительству. Здесь все было подчинено делу и долгу. Иначе и не могло быть в семье коммуниста Н. Н. Ляшко.

В конце встречи, провожая меня до двери, Николай Николаевич спросил:

— Ну, признайся, хороши камешки?.. Как-нибудь вдвоем отправимся в Коктебель и там всласть побродим по берегу, покопаемся в гальке и такие сердолики найдем, что Мариэтта Сергеевна позавидует...

Когда я выходил из квартиры, к Николаю Николаевичу пришел писатель Сергей Малашкин. Ляшко не мог быть без людей, а люди не могли обходиться без него.

Его университеты

Встреча в Лаврушинском оставила в душе глубокий след и запомнилась на всю жизнь. Меня трогало внимание Николая Николаевича, его отеческая заинтересованность в моей судьбе, готовность по-деловому прийти на помощь. В таком внимании я тогда очень нуждался, и было естественно, что я потянулся к нему всем сердцем. Захотелось узнать подробности о его жизни, где он учился, как стал писателем. Мне нравились его произведения, лирический настрой его стиля, светлая одухотворенность пейзажей, глубокое знание жизни. Расспрашивать самого Николая Николаевича не было смысла. Я заметил, что он не любил говорить о себе и либо отшучивался, либо начинал рассказывать о Гоголе или Короленко. И тогда я понял: надо самому пройти по следам его жизни, попытаться вместе с ним окончить его университеты.

Я начал более внимательно изучать произведения Ляшко, ведь книги лучше всего могли рассказать о писателе. И чем больше я читал, тем больше убеждался, что встретил на своем пути поистине необыкновенного человека. То, что я узнавал о нем, что открывали мне страницы его произведений, была не просто жизнь. Это был подвиг.

В своих старых тетрадях я обнаружил переписанные от руки несколько страниц из романа Н. Ляшко «Сладкая каторга». Теперь уже трудно вспомнить, с какой целью переписал я эти страницы. Может быть, они казались мне примером того,