Иван Киреевский - Том 3. Письма и дневники

Покуда должен кончить, когда остановлюсь на каком-нибудь решении, напишу тотчас.

Ваш сын П. Киреевский.

9 июля 1832 года

Ильинское

Милый друг и брат Языков!

Если ты на меня сердишься за то, что я тебе до сих пор не отвечал, то, верно, сам чувствуешь, как мне это совестно; впрочем, если ты даже и сердился, то, верно, также сам, вообрази мою совесть, уже почел меня удовлетворительно наказанным. Стало быть, можно и не извиняться, а только поблагодарить тебя и послать тебе крепкое рукожатие за твои четыре письма!

Мы в Ильинском живем покуда и тихо, и мирно, и уединенно, и все, слава Богу, здоровы, кроме маменьки, которая все еще пьет воды и часто от своей болезни страдает. Брат по-прошлогоднему живет в Москве, только один раз приезжал сюда, в Петров день, и пробыл два дня. Папенька здесь от двадцатого июня. Бакуниных, слава Богу, нет, а вместо них Тютчевы, которые очень милы и так мало навязчивы, что их почти никогда не видно. Даже и в саду они никогда почти не встречаются. Они состоят из следующих персон: Н. Н., его жена и дочь, сестра его жены, Завалишина с дочерью (которая говорит, что хорошо знает твоего брата Петра Михайловича[328]) и старинный твой приятель Алексей Николаевич[329] с своей сестрой, которая, кажется, вся в него; а еще к ним приехала на несколько времени Якушкина[330]. Вся эта компания не только кричать и визжать по-бакунински, но даже и встречаться в прогулках не имеет обыкновения, несмотря на свою наружную многочисленность. Прочие те же, то есть Гермесы и Миллеры. Вообще, если б ты был здесь, ты бы, верно, был доволен уединенностью Ильинского; жарко тебе тоже уж, верно, бы не было, потому что я с самого приезда не надевал ни разу летнего платья, а, напротив, сижу в тулупе и в тулупе зябну… Как жаль, что не удалась наша надежда провести здесь июнь с Жуковским! Маменька тебе уж, верно, писала, каким образом он, чтобы поддержать свое расстроенное здоровье, должен был спешить на курс эмсских вод, и в «Инвалиде» ты, верно, читал и подробности его отъезда. Он воротится не прежде 1834 года: выпьет курс вод в Эмсе, проведет зиму в Италии, а потом поедет на Рейн, на курс виноградных <?>. А мы не только надеялись на его присутствие в Ильинском, но думали, что ты поспешишь его здесь застать. То-то бы хорошо то было. Когда-то ты опять подымешься и явишься на государственную службу? Б.А[331]. говорит маменьке, что тебе в скором времени следует чин.

Комиссии твои отчасти уже исполнены, отчасти исполняются. Я выслал к тебе часы, Боплана и Шульгина, статистика Андросова также уже, вероятно, послана. За часы я остаюсь тебе должен 15 рублей. Письмо, в котором ты пишешь о рукописях, брат взял с собой в Москву, чтобы показать его Погодину и сладить с ним как следует. «Берендея»[332] тебе на днях вышлет папенька, который завтра или послезавтра едет в Москву, но на самых строгих предписаниях. Одна из главных причин, почему я тебе так долго не отвечал, была та, что мне хотелось послать письмо вместе с «Берендеем», а папеньку надобно было долго упрашивать.

Славное вы дело сделали, что собрали так много песен, а мне это стыдно, потому что я до сих пор еще не собрал ни одной. Однако и я не отстану и скоро примусь за дело. Ты их лучше не присылай, а привези сам. Главное мое занятие здесь покуда состояло, кроме брожения и того долгого времени, которое ушло так, в переводе шпанской трагедии «Еl magico prodigioso»[333], которую я скоро надеюсь кончить и в которой ты мне должен перевести заглавие.

Читаю я особенно «De Rerum Moscoviticarum[334]», за которые тебя крепко обнимаю.

Получила ли наконец твоя поэзия размах под широко-шумными дубровами? Папенька уверен, что ты там не напишешь ни стиха, и заранее уж рассчитывает, как он будет угощать публику выигрышными бутылками.

Покуда прощай! Все наши тебя всячески приветствуют: и поклонами, и поцелуями, и рукожатиями, и объятиями.

И ныне и присно и во веки веков твой Киреевский.

Папенька поручает у тебя спросить, много ли ты наудил рыбы и не попалась ли тебе та стерлядь, которую ты ему послал? В самом-то деле Иван[335] ее не привез, не помню по каким, но помню, что по каким-то справедливым причинам.

Александр Петрович[336] велел сказать, что циркуль давно готов и что он его вышлет при первом случае, когда будет в Москве.

9 сентября 1832 года

Ильинское

Вот тебе, брат Языков, еще послание из Ильинского. Следующее будет уж, вероятно, из Москвы, потому что наши уже неделю тому назад туда переехали, а я здесь еще доживаю только несколько дней, как отсталый журавль, хоть, впрочем, не подстреленный, а здравствующий. Маменьку Рамих уговорил переехать в Москву для того, что, кроме прежней болезни, от которой она часто страдала, она здесь еще очень часто простуживалась, и сырость дома на нее производила вредное действие; а мы с Петерсоном сговорились воспользоваться последними днями хорошей осени и отправиться в Саввин монастырь. В удаче этого похода, однако ж, теперь на меня находит сомнение: Петерсону было нужно съездить в Москву, разные дела продержали его там ровно шесть прекрасных и ясных дней, а теперь настал такой плач небес и скрежет холодного ветра, что не только до Саввина монастыря, а и до замка едва ли можно донести на себе одну сухую и непродрогшую нитку.

Что-то ты делаешь в своей волжской стороне и скоро ли собираешься опять в Москву на государственную службу? Гермесы говорят, что ты непременно получишь чин в самом скором времени и таким образом далеко опередишь меня на поприще честолюбия! Как бы ты хорошо сделал, если б явился к нам поскорее! Теперь уже полная пора, а, по всей вероятности, эта осень и зима пройдут у нас весело: будет Рожалин, будет Шевырев, Кошелев, Хомяков, Баратынский, и вообще тебе будет с кем отвести душу.

Нового не могу тебе покуда сказать ничего, потому что сам ровно ничего не знаю, особенно с тех пор, как вся ильинская колония перебралась в Москву. От наших знаю только, что маменька все в одном положении, а остальные все, слава Богу, здоровы, что папенька возвратится из деревни не прежде начала будущего месяца, что брат уже десятый день живет в деревне у Кошелева вместе с князем Одоевским и что он на днях возвратится в Москву.

Что до меня касается, то я теперь совершенно углубился в народные песни и сказания. Есть ли ты так жесток, что до сих пор еще на меня сердишься, несмотря на повинную голову, которой и меч не сечет, то я надеюсь ответить тебе хоть тем, что похвалюсь подвигами, которые я сделал в продолжение этого времени. Во-первых, я кончил «Волхва», который между прочим мешал мне в последний месяц даже и писать к тебе; во-вторых, собрал около 70 песен и, в-третьих, собрал 14 стихов[337], которыми смело могу похвастаться. Эти стихи, которые поют старики, старухи, а особенно нищие и между нищими особенно слепые, — вещь неоцененная! Кроме их филологической и поэтической важности, из них, вероятно, много объяснится и наша прежняя мифология. Точно так же, как многие из храмов древнего мира уцелели от разрушения, приняв на кровлю свою христианский крест, многие из наших языческих преданий сохранились, примкнув к песням о святых либо по сходству имени, либо по сходству своего напева. Так, например, в стихах, мною собранных, упоминается о Черногоре-птице, сидящей на Херсонских вратах, в <неразб.> Киеве-граде, о ките, на котором основан мир и который колеблет его своими движениями, о звере, пробуравливающем землю для провода воды из моря, и пр.