Неизвестный Бунин - Юрий Владимирович Мальцев

облагораживает его, но и придает ему ту вечную юность, которой обладает сама. Вот почему у людей особенно одаренных мы наблюдаем эпохи особой продуктивности: у них вновь наступает пора молодения, вторая молодость…». «Как могущественна была энтелехия Толстого!» (М. IX. 117). То же говорит стих Бунина «Радуга»:

Лишь избранный Творцом,

Исполненный Господней благодати, —

Как радуга, что блещет лишь в закате, —

Зажжется пред концом.

(М. VIII. 12)

Что же касается «недоумения и восторженности», то и они вовсе не принадлежность юности (сколько есть юношей ничему не удивляющихся), а свидетельство определенного отношения к жизни – ощущение чуда жизни. Бунин не раз повторял слова Толстого: «Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее выходила за пределы постижимого умом человеческим». Он считал, что наши самые глубокие и драгоценные представления о жизни кроются где-то в иррациональной глубине сознания, ибо основные достоверности жизни не выводимы логическим путем, полагал, что лишь очень глупые люди имеют обо всем ясные понятия (здесь одна из причин его отвращения к марксистам).

Взволнованно-восторженный строй этой последней книги Бунина обусловлен ее необыкновенным лиризмом. Формально почти все эти поздние рассказы написаны в объективной манере. Повествующий субъект здесь не становится персонажем-повествователем, но присутствие автора ощущается постоянно в атмосфере рассказа, в построении фразы и в связующих, переходных пассажах. Лирический герой и авторское «я» отсутствуют, но мы постоянно ощущаем, что автор думает и чувствует, ощущаем, что переживания персонажей – это его переживания, авторский глаз – это тот фильтр, через который проходит всё и которым всё окрашено. Авторское поэтическое «я» не идентифицируется ни с кем в отдельности, и в то же время со всем и со всеми. Пристально присматриваясь к этой черте бунинских новелл, Алиция Романович замечает, что «внутренний опыт автора является первичной материей» текста и именно повествователь есть главное действующее лицо, а протагонист занимает лишь формально центральное место в повествовании. Фактически именно повествователь, говорит Романович, остается всегда «главным субъектом высказывания», и хотя этот уровень не имманентен рассказу, только он оказывается «уровнем бытия», тогда как всё остальное остается лишь на «уровне явления» и служит лишь «стимулом, толчком к мысли и к душевному переживанию повествующего субъекта». Внешнее действие оказывается лишь некой «словесной тенью психического субъекта», «структурное напряжение повествовательной ткани бунинского рассказа рождается именно из подвижной динамики душевных состояний героя-повествователя», «душевное состояние приобретает значение "elan vital” художественного произведения, оно предстает как стилистически автономная и семантически самодостаточная сущность»695.

Всё это отражает некую правду о творчестве Бунина, но лишь отчасти. Только феноменологический метод анализа, соответствующий феноменологическому творческому методу самого Бунина, позволяет понять до конца, с какого рода субъективностью мы здесь имеем дело. В этих лирических новеллах Бунин, как и любой писатель «объективного» жанра, выражает свой личный опыт (и в этом нет ничего нового), но этот опыт представляется ему универсальным и проявляется таковым на самом деле благодаря силе художественного выражения; тем самым, Бунинский персонаж, сохраняя всю свою неповторимую индивидуальность, в то же время предстает именно как отражение чего-то иного, более огромного универсального, чем он сам (а не просто авторского «душевного состояния»).

Новое представление о внутренней жизни человека и его личности, о котором мы говорили уже не раз, в этих рассказах получает еще более ясное выражение. Очень характерно для этого периода такое, например, рассуждение в рассказе «На извозчике» (до сих пор не опубликованном696): «Кто это я? То, что есть мое подлинное я, не есть, конечно, мое тело. Да что такое мое тело? Я и тела своего не понимаю. И близко ли оно мне как следует, по-настоящему? Так что же такое "я"? И чем оно, в свою очередь, отлично от других? И есть ли у меня подлинная власть над этим я? Ведь что во мне происходит всю жизнь? Какая-то всегда разрозненная разнообразная чепуха мыслей и чувств, живущая какой-то совершенно самостоятельной, своей собственной и совершенно непонятной мне жизнью! И потом: какая, вообще, раздвоенность проявлений этого моего я? Вот я говорю и то и другое с тем или другим человеком, но разве всем моим я? Всё время есть во мне что-то совсем другое, что, наряду с тем, всё время живет совсем по-другому, думает и чувствует другое».

Здесь яснее, чем раньше, Бунин выражает представление о многослойности нашего «я», а главное, о его некой посторонности и неподвластности нам. Мы, собственно, никогда не являемся субъектами нашей душевной жизни, а скорее чем-то (кем-то?) претерпевающим ее. Субъект, таким образом, вне нас, единственный и подлинный субъект лишь частично проявляется в нас. На разных уровнях нашего «я» и по-разному – постоянно проявляется некая универсальная и высшая, нам непонятная сила. А само наше понимание этого непонимания есть для Бунина самое удивительное свидетельство присутствия в нас некоего высшего сознания, наблюдающего наше собственное «я» как бы со стороны.

Именно этим ощущением нашего «я» как самим нам чего-то постороннего, чего-то, что не является свободным субъектом-агентом собственной душевной жизни, а лишь чем-то пассивно ее переживающим – и объясняется тот странный, почти призрачный характер многих бунинских персонажей этого последнего периода, натолкнувший некоторых исследователей на вышеизложенные соображения.

Не просто свои воспоминания и переживания изображает Бунин в лице персонажей, оказывающихся лишь как бы бледными тенями, как бы неким формальным прикрытием его субъективного монолога, ведомого, однако, в третьем лице, а скорее наоборот: с персонажем идентифицируется не только «я» самого повествователя, но и всякое «я» вообще (читательское в том числе). Отсюда и та странная диалектика частного-общего, которую мы находим в этих рассказах: все изображаемые ситуации в высшей, степени индивидуальны и в то же время широко универсальны. Неповторимо-индивидуальна ситуация в рассказах «Руся», «Качели», «Иволга», но выраженный в них опыт первой любви вплоть до мельчайших нюансов чувства – универсален. Как универсален (при всей неповторимости некоторых деталей) опыт первого соития юноши с женщиной в рассказе «На постоялом дворе» (до сих пор не опубликован)697. Особенно ярко эта диалектика частного-общего проявляется там, где Бунин передает ощущения очень тонкие, часто странные, неопределенные и неопределимые, но в то же время общезначимые и общепонятные. Как например, то странное чувство, которое испытывает герой рассказа «Речной трактир» при встрече с незнакомой девушкой на улице, побуждающее его последовать за ней, и затем столь же странное чувство, побуждающее его пойти в речной трактир. Или необъяснимое побуждение, заставляющее героя рассказа «Чистый понедельник» войти в церковь Марфо-Мариинской обители. Подобных же странных ощущений полон рассказ «Руся»: «Всё было странно в то удивительное лето…».