Александр II - Время великих реформ

Затем он сказал князю Гагарину весьма мягко, но положительно, что Государственная канцелярия вышла из своей роли и присвоила себе значение и положение, ей не принадлежащее. При совещании затронуты вопросы о перемене главных начальников в юго-западных и прибалтийских губерниях.

Вообще, хотя особых результатов это совещание не имело, оно должно быть признано удовлетворительным, потому что ни один вопрос не предрешен опрометчиво и не постановлен косо.

Мы все остались в Царском к обеду. Кроме нас обедали великие князья и граф Адлерберг старший и князь Горчаков. Последний в ненормальном положении. Он явно и даже неловко раздражен â l’article de la France et du baron Budberg! [393] Его значение, видимо, слабеет, и досада, с которой он старается его за собой удержать, приносит ему мало пользы. Мне кажется, что он сохранит свой пост до лета.

Пока императрица в пределах Франции, и государь, вероятно, располагает быть в Париже, Будберг там нужен. Когда он перестанет быть там нужным, Горчаков будет здесь не нужен. В то время многие так думали. Но государь нелегко меняет людей, к которым он привык, и скоро назначение барона Будберга сделалось невозможным, потому что немец, а князь Горчаков сделался и отчасти постарался сделаться в глазах нашей прессы представителем русского элемента. […]

На даче. Был утром у фрейлины Раден, потом у великой княгини Елены Павловны. Вчера объявлена помолвка цесаревича с принцессою Дагмарою. Князь Долгоруков пишет из Москвы, т. е. из Ильинского, qu’on est dans joie [394]. Между тем великая княгиня мне передала разные подробности о неохоте, с которою цесаревич ехал в Копенгаген, и его любви к княжне Мещерской, о том, что он будто бы просил государя позволить ему отказаться от престола и пр. и пр. […]

Утром в городе. Заседание соединенных департаментов Совета [395]. Дело о военных нижних чинах и бесконечное разглагольствование Бахтина.

Из Москвы получил через Шувалова требование о телеграфическом с моей стороны отзыве насчет возобновления «Московских ведомостей» под редакцией Каткова. Пребывание в Ильинском должно было этим кончиться, и я нисколько не заботился в предвидении ныне случившегося разрешением вопроса о том, кому передадутся «Московские ведомости» после междуцарствия профессора Любимова. Шувалов пишет, qu’on a beaucoup travaillе́ l’empereur et surtout l’impе́ratrice, et que Tolstoi a très chaleureusement poussе́ l’affaire[396].

Придумали заключить новый контракт между университетом и Катковым. Это маскирует слабость правительства и в сущности мое отступление. Я отвечал, что не встречаю препятствий, если контракт будет напечатан в первом №, но что я нахожу излишним в этом случае всякое высочайшее повеление. Вероятно, что тем не менее оно будет дано. […]

Кажется, знак подан. В деле Каткова состоялось решение, не выждав моего отзыва. Государь лично принял Каткова. Он ему лично объявил разрешение издавать «Московские ведомости», хотя это и прикрыто формально моим публичным разрешением, но на деле выходит, что вопрос решен по предмету моего ведомства без меня и что решение состоялось не только по влиянию ее величества императрицы, но при содействии министра народного просвещения, до которого дело прямо не относилось. […]

Утром отправился в Царское Село с решимостью просить увольнения от должности, но снова наткнулся на камень преткновения. Когда после доклада других дел я приступил к задуманному объяснению по делу Каткова, Государь не дал мне даже высказать моей мысли или просьбы, но прервал меня словами:

– Во-первых, на милость нет образца; я простил. Во-вторых, мне принадлежит право миловать. Я сказал Каткову то и то. Я твою власть вполне поддержал и пр.

[…] На политической арене все то же Zerfahrenheit [397]. Жомини жалуется на старчество князя Горчакова. Князь Горчаков кроит фразы, генерал Игнатьев уверяет, что все было бы иначе, если бы послушались его, а не графа Андраши, императрица агитирует за славянские призраки и утешает себя официальным возбуждением частной благотворительности, государь остается (пока) верным своим намерениям, хотя события им идут вразрез.

Он мне сказал при докладе а́ propos des arriere-pensе́es attribuе́es а́ la Russie: «On m’a dit: а́ quoi sert d’etre honnete? Mais j’ai rе́pondu que je l’е́tais et voulais l’etre» [398].

Сербские военные дела идут плохо. Того следовало ожидать. Хорошо то, что турецкие зверства в Болгарии теперь подтверждены английскими делегатами. Это возбудит в Англии сильное реактивное движение. Между тем обычное неразумение публики в полном блеске. Режут болгар из-за сербов [399], говорят о сербах и собирают на сербов. […]

Вчера на ночь в Петергофе. В последний раз в этом году эта отвратительная поездка. Сегодня всеподданнейший доклад. Никогда я не видел государя в такой mauvaise humeur [400]. Лично ко мне не было повода и даже не выражено. Но, несмотря на то, весь тон до малоприличия раздражительный. Общий смысл тот, что его величество утомляют не военные занятия, маневры и проч., а наши доклады, т. е. министров, и что ему гораздо легче, когда мы доклады присылаем письменно. Оно отчасти так.

Мы большей частью докладываем дребедень, и я сам терпеть не могу личных докладов, а легко справляюсь с письменными. Но я не государь, я знаю, что мне пишут, и мне не докладывают, как министры докладывают государю. Сказать же – это нелюбезно, особливо мне. У меня нет никаких иллюзий насчет того, как государь меня оценивает. Я всегда сам считаю глупцами тех, которые мне приписывают значение, которого я, впрочем, заслуживаю, но все-таки жаль видеть и слышать, что я видел и слушал.

У государя сорвалось после, что особливо по Министерству народного просвещения доклады длинны. Кроме того, до меня был генерал-адмирал [401], и что-то, вероятно, было неладно при его докладе. Наконец, про императрицу слышно, qu’elle est indisposе́e [402], но ее камердинер о том неизвестен.

Верный признак d’un mic-mac en famille [403]. Восточные дела также идут не по желанию. Видел князя Горчакова. Наслаждается, как ребенок, оказываемым ему вниманием. Рассказал, что вчера на церковной церемонии государь a fendu la foule pour s’approcher а́ lui au grand et onnе́ment de cette foule, qui l’impе́ratrice le nomme «son ministre» [404], и проч. и проч.

Между тем все прежние Ratlosigkeit и Zerfahrenheit [405].

Известия из Сербии говорят, что там нашим волонтерам плохо и что сербы нестойки, а между тем у нас одобряют уход туда офицеров из гвардии.