Великие пары. Истории любви-нелюбви в литературе - Дмитрий Львович Быков

уставал признаваться в любви и всё больше от нее зависел. Когда он мужественно умирал в 1979 году, главная его забота и мука была – как она теперь без него; и с ней, в общем, случилось примерно то же, что и с Борисом Слуцким, когда он в 1977 году потерял жену. Он сломался, начались семилетняя депрессия и поэтическое молчание – после цикла стихов о смерти жены, сочинявшихся почти ежедневно; три месяца писал он этот реквием, потом сошел с ума, по собственным словам. То есть ум-то весь остался при нем – исчезло желание видеть людей и говорить с ними. Он никого к себе не пускал и вдобавок постоянно боялся разориться: он, всю жизнь раздававший деньги кому попало, предлагавший их, кстати, и Светлане Аллилуевой! Ему все казалось, что она бедствует после смерти отца.

Странно, что советские творческие люди – все поголовно прошедшие через опыт голода – именно на этом сходили с ума; старые блокадники и лагерники прятали сухари в больничные матрасы. И у Слуцкого, и у Друниной было чувство, что всё отвоеванное ими в послевоенные годы, всё накопленное однажды обесценится, – нормальный советский психоз, который и после СССР никуда не делся. Только советские люди думали, что однажды всё рухнет из-за войны и революции, а постсоветские – что геополитическая катастрофа необязательна, могут просто всё отобрать и ничего не объяснить, как вот у Друниной тогда на базаре пайку забрали, а денег не отдали, и пожаловаться некому; и осталась она со всем фронтовым опытом в полной беспомощности. И ей привелось увидеть, как все ее накопления – статусные и финансовые – действительно обесценились; как перестали петь песни на ее стихи, как перестали уважать и чтить весь ее опыт, как перестали чего-либо стоить советские, жалкие, в сущности, приобретения, типа машины и мебели… Это бы она пережила, а вот обнуление советской репутации (в каком-то смысле советской истории) – нет; и сейчас, когда силой навязывают мнение, что все герои нашей истории правы и вся она есть повод для гордости, никакой компенсации не произошло. Слуцкий-то понимал, что всё это рухнет: “Я строю на плывущем под ногами, / на уходящем из-под ног песке”. Советское время было эсхатологично, и всякая секта живет в ожидании конца света. Для Друниной он начался в 1979-м и закончился в 1991-м; для Слуцкого – начался в 1977-м и закончился его смертью в Туле, у брата, в 1986-м. Многие обратили внимание, что и Слуцкий, и Давид Самойлов умерли в начале ожидаемых, прекрасных и ужасных перемен, оба внезапно, в одночасье, и оба 23 февраля, в день Советской армии.

…Друнина тоже написала стихи на смерть Каплера, целую поэму, оценивать ее кощунственно, не в оценках дело. И после этого не то чтобы замолчала, нет, но надолго, до последней книги, перешла на инерционное, почти автоматическое письмо.

Твой слабый голос в телефонной трубке,

Как ниточка, что оборвется вдруг.

Твой слабый голос, непохожий, хрупкий —

Тобою пройден ада первый круг.

Твой слабый голос в трубке телефонной —

И эхо боли у меня в груди.

Звонишь ты из реанимационной,

Чтоб успокоить: “Беды позади”.

Твой слабый голос. Тишина ночная.

И нет надежды провалиться в сон…

Все выдержу – но для чего я знаю,

Что к смертной казни ты приговорен?..

После этого прежней поэтической высоты – которая у нее все-таки случалась в шестидесятые, скажем, и в начале семидесятых, – она достигла только в последний год, когда опять сорвалась в настоящее отчаянье.

4

Нельзя сказать, что она не пыталась наладить личную жизнь. Она была нестарой, по-прежнему красивой – и даже, пожалуй, значительней, чем в юности, потому что, как известно, до сорока живешь с тем лицом, которое Бог дал, а после сорока – с тем, которое заслужил. И у нее был внезапный роман с писателем, журналистом и издателем из Ленинграда Борисом Пидемским, старше нее шестью годами, который на фронте был особистом, но в боях участвовал наравне со всеми, был, как она, ранен и контужен, а после “Ленинградского дела” изгнан из армии. Он переехал к ней в Москву, даже счастливы они были какое-то время, но потом все рухнуло, так же внезапно и стремительно, как и началось. И в последние свои годы она была одна. Почему – угадать нетрудно: Каплера заменить было нельзя, и, похоронив его в Старом Крыму, она сама все чаще говорила, что хочет скорее очутиться на том же кладбище.

В девяносто первом, как большинство людей ее поколения, она растерялась, металась, переходила от эйфории к отчаянию. Защищала Белый дом, ходила на ту самую площадь в августе – а через три месяца покончила с собой, собрав последнюю книгу стихов. Были там стихи мучительные:

Ветераны в подземных

Дрожат переходах.

Рядом – старый костыль

И стыдливая кепка.

Им страна подарила

“Заслуженный отдых”,

А себя пригвоздила

К бесчестию крепко.

Только как позабуду

Отчаянных, гордых

Молодых лейтенантов,

Солдатиков юных?..

Ветераны в подземных

Дрожат переходах,

И давно в их сердцах

Все оборваны струны.

Ветераны в глухих

Переходах застыли.

Тихо плачут монетки

В кепуре помятой.

Кепка с медью —

Осиновый кол на могиле,

Над могилою юности нашей

Распятой…

Это при том, что ей-то никакая нищета не угрожала. Она побыла народным депутатом, очень скоро во всей этой деятельности разочаровалась и перестала ходить на заседания. У нее не было никаких реваншистских настроений, и она не была упертой красно-коричневой сторонницей реставрации СССР, хотя – как знать, на чьей стороне она была бы в девяносто третьем, когда танки стреляли по Белому дому, когда “Альфа”, отказавшаяся штурмовать его в августе девяносто первого, все-таки пошла на штурм два года спустя? Она была, повторяю, хорошим советским человеком, это не оксюморон; в прощальном письме, адресованном другу последних лет Владимиру Савельеву, писала, что выживать в новом торгашеском мире можно, “только имея крепкий личный тыл”. Без Каплера ни о каком крепком доме и надежном быте не могло быть речи, а главное – рухнуло все, за что она, как ей казалось, воевала. Тут ее и догнал невроз вечного невозвращения с войны.

Покрывается сердце инеем —

Очень холодно в судный час…

А у вас глаза как у инока —

Я таких не встречала глаз.