Леонид Золотарев - Люди без имени

Маевский удивился чистой русской речи и, не сдержав любопытства, спросил: — Откуда вы знаете русский язык?

— Так, — ответил он неохотно, — учился в школе немножко.

Выражение лица говорило, что матрос отвечает не искренне. Когда шли по коридору, Леонид заметил, что его спутник уже не молод: ему за сорок лет. Лицо угрюмое и невеселое. Лоб испещрен глубокими морщинами. В глазах печаль, как будто он все время о чем-то думает и переживает. Вошли в комнату. За столом сидели Шаров с Григорьевым и ели овсяный суп на молоке. Охраны не было. В углу, развалившись в кресле, сидел плотного телосложения матрос — начальник караула да два финна-матроса. Его круглое красное лицо было чисто выбрито, и с первого взгляда не понравилось Маевскому. Из-под бескозырки, сдвинутой на брови, смотрели на пленных злые глаза. Он был пьян и еле ворочал языком.

— Я презираю коммунистов! — переводил его речь матрос, служивший переводчиком, тот самый, который привел Маевского. — Если кто из вас коммунист, я перережу ему горло. Комиссарам и политрукам пришел конец! Я всех буду резать своими руками!

Он угрожающе вынул финку и встал, но ноги его не слушались, и он повалился в кресло.

— Я добрый человек! Мне приказали тебя не выпускать. Ты опасный преступник: хотел потопить катер, но мне наплевать на то, что говорит начальство! Что хочу, то и сделаю! Вас накормят хорошо — благодарите меня! Матросам надоело слушать его болтовню. Они с нетерпением ожидали, когда он заснет, чтобы расспросить через переводчика интересовавшее их, но тот болтал без умолку: то хвалил себя, то грозил вырезать полмира, то просто говорил несуразицу. Один из матросов достал из подвешенной на ремне сумки бутылку коньяку и посмотрел на свет. Определив, сколько в ней осталось содержимого, подал начальнику караула.

— За ваше здоровье пью!

Начальник стал жадно глотать прямо из горлышка коньяк и трудно было понять, за чье здоровье он пил: или за русских, или за того, кто дал ему бутылку, но для него уже было безразлично. Через минуту он спал.

— Вы не обращайте на него внимания. Это дурной человек. Место ему на фронте … но он никогда там не будет: «По отцу и сыну честь, — сказал переводчик, тяжело вздыхая, — здоров, как бык, — богат, как купец!»

Присутствующие начали задавать вопросы, и завязалась оживленная беседа. Многие из них не верили пропаганде финских газет и радио и сейчас убеждались в этом. Больше всех интересовался переводчик. Когда Маевский рассказывал о жизни в Советском Союзе, работе, службе, лицо его принимало грустное выражение.

Разговор прервал появившийся во дворе какой-то начальник. Русских развели по камерам.

Усталость чувствовалась во всем теле, и Маевский быстро заснул. Проснулся поздно утром, когда бледный луч солнца проник через маленькое отверстие в сырую и темную камеру. Хотелось снова есть и курить. Маевский стал прохаживаться из угла в угол. В голове была только одна мысль: на его совесть лег тяжелый камень — позор. Сумеет ли он смыть его и каким образом?

В то время, когда Маевский прохаживался по камере и все думал и думал, Шаров сидел у следователя. На заданные вопросы отвечал уклончиво, шутил, смеялся и вообще был настроен весело и в конце концов заявил, что он малограмотный и дальше своей деревни нигде не был. Следователь действительно пришел к убеждению, что русский глуповат по природе и добиться от него чего-либо существенного невозможно. Григорьев начал врать, запутался и волей-неволей рассказал почти всю правду, что знал, заслужив похвалу следователя. Если Шаров умел строить из себя неразвитого и глупого человека, то Григорьев не был глупым, но был малограмотным краснофлотцем, недавно прибывшим во флот. Он вырос сиротой и никогда не знал ласки и заботы родителей, человек, никогда не бывавший в городе, не успевший перевариться в котле человеческих отношений, не познавший товарищеской дружбы, попав в трудное положение, он растерялся и не знал, как себя вести. Он не хотел говорить того, что спрашивал следователь; допрос сопровождался побоями. Вначале Григорьев говорил неправду и, наконец, не помня себя, сказал то, что нужно было следователю. Почувствовал свою маленькую вину, он решил, что все кончено. На родине у него нет никого, а она ему это не простит, и рассказал, что знал, ожидая скорой смерти, довольный тем, что избавляется от мук, хотя следователь поверил не всему.

После обеда вызвали Маевского. В кабинете за столом сидел следователь, рядом с ним переводчик, который ранее приводил Леонида на обед, интересовался жизнью в новой России. Леонид по приглашению сел напротив следователя: рядом с ним стал здоровенный детина с глуповатым выражением лица. Минуту продолжалось молчание. Следователь смотрел на пленного и думал, с чего начать допрос. Маевский разглядывал портрет Маннергейма на белом коне, висевший на стене между двух окон, за которыми прохаживался матрос с винтовкой в руке. Вежливо и спокойно начал разговор следователь. Вначале осведомился, откуда родом, где родители, как живут, и неожиданно спросил: — Какой части? — Маевский, когда вопрос коснулся службы, пожал плечами и также спокойно ответил: — Говорю откровенно — в Советском Союзе, а номера не знаю.

— Не знаете, или не хотите сказать? — не повышая голоса, спросил следователь через переводчика, стуча пальцами по столу.

— Понимайте как хотите!

— Вы поставите себя в лучшее положение, если скажете, что сдались добровольно. Учтите это, молодой человек! Каждый здравомыслящий человек с трудом поверит, что вы сражались на Эстонском фронте и, спасаясь от немцев, ушли в море на крошечной шлюпке. Бюро погоды дает официальные данные, что в минувшие четыре пять дней на море шторма ниже шести баллов не было. Так вот подумайте, могли ли вы удержаться на море и не погибнуть? Советую сказать следующее: вы служили на каком либо корабле. Ночью вас торпедировала финская подводная лодка. Вы только и ожидали такого случая, чтобы добровольно сдаться в плен, не желая воевать, так как считаете войну несправедливой и грабительской. Ответ, конечно, будет правдивый. Несколько положительных ответов, интересующих морское ведомство, и вам забудется брошенная граната в катер. Запирательство приведет к нехорошему, и впоследствии можете пожалеть об этом, но будет поздно…

— Возможно, вы предложите мне свое заявление опубликовать в газете? — прервал переводчика Маевский.

— Вы ведете себя некорректно, молодой человек. Голос следователя дрогнул, и в нем послышались нотки угрозы, но в лицо по-прежнему было добродушным.

— У меня, — продолжал Маевский, — никогда не мысли о добровольной сдаче в плен. Брошенная граната — мой долг!