Дед Мавр - Александр Миронов

class="p">Не признаешься, не объяснишь, не скажешь: всем, кого ни возьми, трудно. Разве только таким легко, кто привык издавна наживаться на людских невзгодах и горестях: недавним нэпманам, теперешним спекулянтам. А о них даже вспоминать тошно.

Но иной раз взбунтоваться хотелось в отместку за бедность, за обиды, которые мама отнюдь не собиралась мне причинять. И по-своему бунтовал. Износила сестра блестящее лиловое платье из вискозного шелка до того, что или на помойку выбросить, или пустить на тряпку, а я его постарался прибрать. Отпорол кружева с рукавов и воротника, натянул на себя — эх, черт, ниже колен. Пригодился крученый шнурок с оконной гардины: подпоясался, завязал концы шнурка бантом, подтянул платье повыше, пышным напуском. Посмотрелся в зеркало и чуть не вскрикнул от удивления: настоящая толстовка, только не бархатная, как у Ивана Михайловича, а лилово-слепящая, шелковая. И ботинки сестры, недавно «обновленные» специально для меня, в самый раз к этому одеянию. Жалко, что из-под перешитых отцовских брюк не видна высокая, почти до колен, шнуровка на них.

Что же, так и буду в одиночестве красоваться пугалом перед зеркалом? Нет, пускай все увидят, мне наплевать!

Однако по Московской, до Западного моста, промчался как на пожар: не столкнуться бы с нашими хлопцами. Зато дальше, по Советской до самой Ленинской, прошагал с вызывающим форсом, то и дело поглядывая по сторонам: первому же оболтусу из недавних нэпманских сынков, осмелящемуся ухмыльнуться, так врежу, что завертится волчком!

Но никто не ухмылялся, слова в насмешку не произнес. Останавливались. Оглядывались, провожая то недоумевающими, то завистливыми, а то и восхищенными взглядами. И, пожалуй, больше всех был удивлен я сам, когда в ближайшие после этого дни по улицам Минска стали дефилировать парни в таких же, как моя, ослепительных толстовках неимоверно ярких окрасок, подпоясанных кручеными шелковыми шнурками.

И вдруг однажды мое лилово-блестящее великолепие чуть не лопнуло, как сверкающе-мыльный пузырь: на углу Советском и Комсомольской, рядом с Домом писателей, нос к носу столкнулся с Иваном Михайловичем Федоровым. Удрать? Некуда, ни одной подворотни поблизости нет. Сделать вид, будто не заметил, и пройти мимо? Непременно окликнет и остановит. Сказать, что теперь многие так одеваются, поэтому не хочу отставать от моды? Не поверит, да и не сумею как следует соврать…

Но Иван Михайлович сам понял, что в эти минуты происходило со мной. Язвительная насмешка, промелькнувшая в его прищуренных глазах, мгновенно исчезла. В голосе, когда заговорил, отчетливо звучало сочувствие, памятное по урокам в «Червяковке».

— Трудно учиться? — спросил он.

Я растерялся от неожиданного вопроса. Сказал, чтобы не касаться главного, угнетавшего день за днем:

— Стараюсь не хуже других…

А Иван Михайлович и это, скрываемое, понял. И улыбнулся, кивнул головой:

— Знаю. Занятия у вас по вечерам. Чтобы такие, как ты, днем могли работать, а не пугать прохожих попугайским оперением.

— Но ведь работы нет! — невольным вскриком вырвалось у меня.

— Будет работа. Получишь… И чтобы я тебя больше не видел в этой хламиде… У башкир, брат ты мой, есть мудрейшая поговорка: «Чем хуже, тем лучше». И к тебе хорошее придет. Только ты верь. Самое опустошающее — безверие...

«Будет работа… получишь… верь…»

А я и ему не поверил: откуда ей взяться, работе, если на бирже такими, как я, хоть пруд пруди?!

Говорят, чудес не бывает. Еще как бывает, да и какие расчудесные из чудес…

Два дня спустя на бирже труда мне впервые вручили направление: чернорабочим, подносчиком кирпича на строительстве обсерватории за городом. Город кончался там, где теперь находится Дом печати. Дальше — сосновый лесной массив, теперешний парк имени Челюскинцев, а за ним, с правой стороны шоссе, стройка. Далеко? Очень: пешком из конца в конец через весь Минск, полтора часа ходу. Приступали к работе ровно в девять утра и заканчивали такие, как я, несовершеннолетние, в четыре дня. А занятия на курсах начинались в шесть часов вечера. Значит, надо было успеть добежать домой, помыться, переодеться, поесть и ни в коем случае не опоздать на первый урок.

Успевал. Но до сих пор помню боль во всем теле, особенно в плечах и в спине, из-за которой первое время уснуть по ночам не мог.

Самым тягостным в работе была деревянная «коза»: зацепишь ее «рогами» за плечи, подождешь, подождешь, пока ребята-подносчики уложат на «полку» ровно десяток кирпичей и — топай, избави бог поскользнуться, по зыбким деревянным сходням с прибитыми к ним поперечинами на второй, третий этаж. Поскользнешься — и полетишь вниз под тяжестью «козы». А сверху каменщики-сдельщики нетерпеливыми голосами подгоняют:

— Где кирпич?

— Кирпич подава-ай!

Нам, подросткам-подносчикам, оплата начислялась поденно. Им, мастерам-каменщикам, от выработки, сдельно. Вот и гнали без «перекуров». Только и слышалось:

— Давай, давай!

Но зато — работа! И какое огромное счастье пришло в тот день, когда я впервые отдал маме свой первый денежный взнос в семейный котел!

Мама внешне бесстрастно прореагировала на это:

— Вот и вырос.— И тут же добавила не обычным своим строговатым, а особенным, мягким, чуть-чуть задрожавшим голосом: — Совсем ты, Шурка, большой…

Никогда не любила она чувствительных нежностей. И я не люблю. Иной раз интонация голоса, выражение глаз говорят неизмеримо больше, чем самые наичувствительнейшие, но с затаенным равнодушием слова…

С тех пор на бирже труда для меня всегда находилось направление на работу.

Сразу после окончания стройки обсерватории послали землекопом на прокладку шоссейной дороги Минск — Могилев: корчевать пни, вручную, лопатами копать водосточные канавы по обеим сторонам дорожного полотна, на деревянной одноколесной тачке перевозить песок для насыпи в болотистых низинах.

Когда лента шоссе уползла далеко за окраину Минска, в сторону Красного Урочища — нынешнего автозавода, удивительно быстро получил работу в литейном цеху металлозавода «Энергия»: подносить опоки, набивать их формовочной землей, готовить отливки станин соломорезок и чугунных деталей ручных веялок.

Ребята на курсах — Борис Захощ, Николай Гринкевич, Петр Портянко, бывали счастливы, если им удавалось хотя бы два-три дня о неделю поработать грузчиками на товарной железнодорожной станции, а маня будто ожидали на биржа труда. Почему?

Только много лет спустя, кажатся, после Отечественной войны, да и то в случайно зашедшем разговоре, услышал от Ивана Михайловича:

— Помнишь, встретил тебя на Советской в дурацком наряде? Такая злость взяла, что хотел пройти мимо: докатился, а еще в Америку собирался бежать! Но глянул а глаза, разглядел в них немальчишеское ожесточение и почувствовал: вот-вот сломишься. Потому и отправился на следующее утро к заведующему биржей: состоит у вас на