Сын Карли Чакана (биографическая повесть) - Берды Муратович Кербабаев

Алты сейчас одного хотелось: не выглядеть ишаком в глазах Мотды. Хотелось, слушая умного человека, понимать каждое его слово. И юноша решительно тряхнул головой:

— Хочу.

— Вот это другой разговор. Направим тебя на учебу.

— А куда?

— Пока в ликбез. До Ашхабада, даже до Теджена ты еще не дорос.

Алты почесал в затылке;

— Да… А согласится ли бай?

— Мы его и спрашивать не будем.

— А кто станет мне платить?

— Ишь, дай ему яичко, да еще и облупленное! Ты что же, хочешь учиться, да чтобы тебе же за это и платили?

— Мне ведь надо и себя прокормить, и маму.

— Будешь работать и учиться. Ты об одном помни: выучишься всю семью прокормишь, неучем не прокормишь и себя.

Эти последние слова Мотды показались подпаску особенно убедительны́ми. В самом деле: кто учен — тому и почет и деньги. Взять Халлы́-толмача[13]. Он знает русский язык лучше, чем сами русские; живет — в ус не дует, куда до него чабанам да подпаскам! А Черке́з-хан? Он хоть и молод, а в ауле пользуется почетом. Грамотей! А Чары́-толмач? Даже русские относятся к нему с уважением.

А что такое он, Алты? Да он для всех, как вон тот саксаул или вон тот верблюд! В семнадцать лет все еще подпасок. Голь перекатная! Если б его работа хоть что-нибудь ему давала, он давно был бы богачом. А то целыми днями в степи гнет спину на бая, а что за это получает? В полгода — шесть баранов. И то когда как. Все его норовят обмануть, выжать из него побольше, дать поменьше. Собачья жизнь! А встретится хороший человек, вот как Мотды, ему и говорить-то неинтересно с таким дурнем, как Алты. Бедняга даже вспотел от его расспросов. Ох, Алты, Алты, и глупый же ты, и темный же ты!

Юноше стало до слез жаль себя. Нет, прав батрачком: надо уходить от бая. И уж если Советская власть предлагает учиться, он будет учиться! Видно, и впрямь настали новые времена. Прежде ему, бедняку, нечего было и мечтать об учебе. А нынче даже уговаривают. Чудеса!

Мотды между тем с болью смотрел на подпаска и думал: «В глазах-то у парня чёртики, а в башке мешанина. В самых простых вещах не разбирается! Надо о договорах потолковать с чабаном, он-то, наверно, понятливей. А пареньку поможем… Уж власть Советская не даст ему пропасть!»

И Мотды спросил:

— Где чабан? Поговорю с ним — от тебя проку, видно, не добьешься.

Алты хотелось еще послушать батрачкома. Но, задетый пренебрежительными словами Мотды, он обиженно буркнул:

— Чабан у соседей. Вот за тем барханом!

Он бы, конечно, мог и сам сбегать за чабаном, а потом они посидели бы вчетвером и побеседовали о том о сем; но Мотды нанес его гордости слишком глубокую рану, и юноша, насупясь, отвернулся от батрачкома. Тот поднялся, кивнул своему спутнику:

— Пошли!

Алты спохватился: обида обидой, но как же он мог забыть законы гостеприимства? Позор! Он отчаянно крикнул вслед уходящим:

— Куда же вы? Поешьте лепешек с мясом!

Мотды замедлил шаг, обернулся, в его взгляде Алты прочел укор: мол, о чем же ты раньше-то думал? Юноше все же показалось, что батрачком хочет вернуться. Но тот, усмехнувшись, бросил:

— Что так спешишь с угощеньем? Подождал бы, пока мы уйдем за бархан.

Алты готов был сгореть от стыда. Вот горячка! К нему с добром, а он… Обидел гостей, оставил их голодными. Подпасок опустил голову, тяжело вздохнул.

Но агитация Мотды сделала свое дело: Алты решил уйти от бая. Он больше не даст себя эксплуатировать!

11

Алты воротился в родной аул. На первых порах он перебивался случайными заработками, помогая местным богатеям по хозяйству.

Жилось в ауле потрудней, чем в степи. Правда, тут уже укреплялась Советская власть, была проведена земельноводная реформа, агитаторы сулили дайханам[14] достаток и счастье. Но это в будущем, а пока приходилось потуже подтягивать пояса. Землю и воду дайхане получили, но эту землю нечем было обрабатывать, да и сеять на ней нечего. Все оставалось еще в руках у баев. Но дайхане рады были и тому, что теперь никто не затыкал им глотку, они гомонили на митингах, спорили до упаду, вступали во всевозможные организации.

А еще Советская власть дала им благородную возможность — учиться.

Алты ушел от бая, так больше и не повстречавшись с батрачкомом. Но из головы у него не выходили слова Мотды об ученье. В ауле открылась школа, однако Алты от этого было мало радости: не мог же он в свои семнадцать лет сидеть за одной партой с малышами! Но вскоре он услышал, что в ауле Гутлы́ Яз создан ликбез. Вот это было то, что нужно! Мотды как раз и советовал подпаску поступить в школу ликбеза. Учились там вечерами, днем можно было работать.

Алты начал посещать ликбез. Парню пришлось туговато: с утра до вечера для одного богача он рубил колючку на растопку, а потом, усталый, тащился бог весть в какую даль набираться ума-разума. Но он был молод, полон сил и горел желанием учиться. Все тяготы жизни были ему нипочем! Как только он клал перед собой бумагу и карандаш, усталость как рукой снимало. Здорово это было — выводить на листе бумаги слова, которые мог прочесть человек, живущий за тысячи верст отсюда! Это казалось Алты каким-то колдовством. Не раскрывая рта, с помощью карандаша разговаривать с кем угодно! Великое это дело — уметь писать и читать. Великое это чудо! Алты учили этому волшебству чтения и письма, и у него было светло на душе; все его радовало, даже то, что многие слова начинались с той же буквы — первой буквы алфавита, — с какой начиналось и его имя.

Конечно, учили в то время не так, как сейчас. Дело было новое, не обходилось без ошибок и несуразиц. Ликбез, где занимался Алты, помещался в старой ветхой кибитке. Освещала ее керосиновая лампа. В ее слабом, скудном свете с трудом можно было различить лицо учителя, смуглое, бородатое, изрытое оспой.

Главной же бедой этого ликбеза был, пожалуй, как раз сам учитель. Звали его Ата́-мулла́. Прежде он и был муллой, священнослужителем. Но советская новь властно наступала на старину; муллы уже не пользовались былым влиянием, и самые умные из них старались приспособиться к новым условиям. Оставив поповскую профессию, они оканчивали в Ашхабаде трехмесячные курсы учителей и шли в школы, в ликбезы. Советской власти ничего не