Алексей Рыбин - Право на рок

Я была в ужасе и отчаянии и даже сейчас не могу вспомнить эти события без волнения и слез. Конечно, сразу же начались поиски. Обзвонили всех известных нам школьных и институтских друзей и приятелей - никто ничего не знал - не ведал или скрывал, что знает. Наше обращение в милицию, как и следовало ожидать, ни к чему не привело. Там нам ответили просто и однозначно: «Заявление оставьте, но пока ничего предпринимать не будем. Зайдите через месяц. Увидите, через месяц явится сам..». Затем мы начали искать его школьного приятеля, с которым нам не удалось связаться сразу, т.к. тот переехал в новый район и не имел телефона. Узнав адрес через справочное бюро, мы поехали к нему домой. На этот раз мы попали в точку. Под нашим нажимом этот парень признался, что в вояж они собирались вместе, но он доехал только до Москвы и сразу же вернулся обратно. На наши расспросы относительно Миши он стал «темнить», говорил, что точно его маршрута не знает и в числе возможных городов посещения назвал Киев, Мурманск, Одессу, а также весь Крым. Мы сразу отправили письма до востребования во все эти города.

Впоследствии наши письма из Одессы, Мурманска и Москвы за невостребованием адресата вернулись к нам обратно и до сих пор лежали у мужа нераспечатанными. Мы только сейчас распечатали их и снова окунулись в море своих волнений и переживаний. Чтобы почувствовать и понять наше тогдашнее состояние, могу привести выдержку из письма, посланного в Одессу:

«Миша! Все 18 лет мы тебя знали как спокойного, разумного и дисциплинированного человека. Никаких неприятностей ты нам до сих пор не доставлял. Мне всегда казалось, что между тобой и нами, родителями, существуют добрые товарищеские отношения. Я сейчас пытаюсь понять тебя. Наверное, у тебя были для отъезда какие-то причины и обстоятельства. 18 лет - это сложный возраст, и здесь трудно предусмотреть и предупредить все жизненные ситуации. Меня больше всего огорчило то, что ты даже не попытался с нами поговорить и объяснить - что, почему и зачем. Конечно, решение бросить институт не привело нас в восторг. И все-таки, наверное, этот вопрос можно было бы решить иначе, чем только отъездом. Думаю, что и другие вопросы, столь важные и принципиальные для тебя, но, к сожалению, неизвестные нам, тоже имеют и другое решение - более разумное, более простое и менее трагическое для нас.

Сейчас для нас самым важным является объяснить тебе, что у тебя крепкие тылы. У тебя есть семья, родители. А это ведь немало. У нас одно-единственное желание - помочь тебе, помочь делом, советом, деньгами и т.п. Мы уважаем тебя и готовы понять тебя.

Нам только непонятно, зачем ты так отгородился от нас и держишь в какой-то тайне свои намерения и свое местопребывание. Нам будет в тысячу раз легче, если все пойдет по нормальному руслу.

Мы просим тебя написать нам, объяснить линию своего поведения».

Примерно такого же содержания были письма, посланные нами в Киев, Москву, Мурманск. При этом особенно большие надежды мы почему-то возлагали на Киев, и надежды наши оправдались.

В Киеве жила наша молодая и энергичная родственница, которая хорошо знала и очень любила Мишу. Мы позвонили ей по телефону и совместно разработали план действий. Мы не сомневались, что к родственникам он заходить не будет, но предполагали, что он кому-нибудь напишет и будет получать письма до востребования на главпочтамте. Мы попросили сходить нашу родственницу на почтамт и каким-то образом узнать, приходят ли на имя Миши письма и получает ли он их. Тонечка, так зовут нашу родственницу, сходила на почтамт, рассказала директору о нашем горе и умолила его нам помочь. Работающие на киевском почтамте люди оказались сердобольными, внимательным! И я поехала в Киев.

Пока я сидела на своем почтамте, Миша прислал домой письмо и позвонил по телефону. Он сообщил, что получил наше письмо, что он жив-здоров и сможет вернуться домой, если мы согласимся принять его условия. Условия состояли в том, чтобы не расспрашивать его о причинах отъезда и предоставить полную свободу действий. Мы, конечно, безоговорочно согласились, но я продолжала свои дежурства на почтамте, чтобы увидеть его и поговорить самой. О том, что я в Киеве, он знал из моего письма и из разговора по телефону с отцом.

И вот в один совсем не прекрасный для меня день, я его увидела. От волнения я замерла и потеряла дар речи. У меня едва хватило сил, чтобы окликнуть его, хотя вообще-то я человек довольно стойкий. Миша же повел себя как-то очень отчужденно, никакой радости не проявил, будто мы встретились не в Киеве после месячной разлуки и безумных переживаний, а в Ленинграде, расставшись всего лишь утром. Он сказал, что уже обо всем договорился по телефону с папой, что уже купил билет в Ленинград и вскоре вернется домой. Прийти к нашей родственнице, лететь со мной на самолете он отказался, денег не взял. После этого он быстро ушел. Я буквально остолбенела и молча, в каком-то смятении и полной растерянности, смотрела, как он удаляется. Никакой уверенности, что он вернется, у меня не осталось, и я была в полном отчаянии, ведь мой план состоял в том, чтобы найдя, уже не отпускать от себя и самой провезти его домой. Наша встреча получилась совсем не такой, какой я себе ее представляла.

Не могу сказать, что в этом возрасте Миша был очень ласковым и нежным, но он был всегда достаточно вежливым, мягким и корректным, и отношения между нами были вполне добрыми. Поэтому естественно, что его поведение было для меня совершенно неожиданным

Уже потом, спустя какое-то время, многократно вспоминая и переживая всю эту киевскую эпопею, я, кажется, поняла, почему он так себя вел. Во-первых, он сам был взволнован, смущен и огорчен, но не хотел этого показывать. Во-вторых, он был не один, а с каким-то мальчиком, и, возможно, опасался моих упреков, слез и других «эксцессов». Думаю также, что он был и несколько рассержен и разочарован тем, что несмотря на его просьбы, мы все же стали искать его и нашли так быстро.

Как бы то ни было, он сдержал свое слово и в намеченный день приехал в Ленинград. Блудный сын вернулся. Я почему-то не посмела пойти встречать его, хотя мне очень хотелось это сделать, и осталась ждать его дома. Он пришел с вокзала не сразу, а спустя часа три после прихода поезда, когда я начала уже паниковать. Наверное, ему хотелось прийти домой и побыть одному, и он надеялся, что мы к тому времени уже уйдем на работу.

Вот такие, почти детективные, были у нас события. Отсутствовал Миша около месяца, но вернулся каким-то другим: повзрослевшим, молчаливым и отчужденным. Никаких разговоров и расспросов по поводу его «побега» не было. И мы, и он держали себя так, будто ничего не случилось. Таковы были условия, поставленные им перед своим возвращением, и нам ничего больше не оставалось, как выполнять их.