Академик Г.А. Николаев. Среди людей живущий - Сергей Александрович Жуков

С гимназией школу сравнивать не надо. То были все-таки элитные заведения. Конечно, мои учителя были превосходные. Как учили! Им просто свечку ставить надо. (Руками изображает свечку размером с хорошее бревно.) И очень чистоплотные. Если ты что-то сделал, это только твое...

— Бывает, что начальник становится учителем, но это — необязательно, — вспомнил я слова Андре Моруа. — Редкость ли, что ученый не дает ученикам развиваться? Ставит свою фамилию на их работах, заваливает административной текучкой, задерживает продвижение или написание докторской. И удивляется: что это молодежь с кафедры разбегается?..

— Да, — вздохнул Николаев. — Настоящих учителей — по пальцам перечесть. А инженеру учитель очень нужен. Тот, кто может направить на широкое образование. Я считаю, что инженер должен знать хотя бы один иностранный язык, тогда его мышление становится иным — более гибким, свободным. Человека, знающего иностранные языки, видишь сразу...

Сам Николаев знал французский, английский, немецкий, латынь и греческий. У него был богатый, чистый русский язык 1920-х годов. Много блистательных профессоров и выдающихся ученых работало в МВТУ, но по уровню культуры они до Николаева не дотягивали. Многие учились, тянулись, у него же культура была органической, с молоком впитанной, в крови живущей — это большая разница.

Николаев описывал свои путешествия стихами. Конечно, то была не поэзия, а просто рифмованные строчки, он и сам понимал, что не поэт, но продолжал свои занятия — «так легче выразить и запомнить впечатления». Университеты рифмовались с паритетами, фьорды с лордами. Я прочел листков сорок пожелтелого машинописного текста: туманная Норвегия, загадочная Австралия, Мексика с ее огромным столичным университетом, Япония, Англия, Соединенные Штаты... Где только он не побывал! — у меня перехватывало дыхание. Передо мной был человек, объехавший стран 50 или 60 — он точно не помнил — было от чего голове закружиться.

Вот он в Чехословакии сразу после 1968 года. «Русских оккупантов» не любят. Обратиться к пану по-чешски или по-польски он не умеет, зато может по-немецки, а немцев здесь уважают... А в Штатах заглянул в один из университетов. Как скажешь, что ты из Советского Союза — в разгар-то холодной войны? За англичанина себя не выдашь — акцент. Николаев заговорил по-английски, сказал: «Я француз, хочу внука пристроить к вам на учебу, нельзя ли посмотреть ваш университет?»

— Отчего же нельзя? — обрадовано воскликнул сотрудник. — Позвольте, мсье, сопроводить вас...

А какие латинские и греческие пассажи выдавал он под настроение!

— Языки не забываются, если их учить в детстве. С возрастом не та восприимчивость становится. Одна моя сотрудница выучила английский вполне прилично, но через пять лет без практики забыла.

Николаев никогда не фотографировал.

— Зачем делать непрофессионально то, что другие уже сделали лучше? — и покупал открытки, которыми туго набивал полиэтиленовые мешочки. Можно было разложить их, и гостиная наполнялась воспоминаниями о далеких странах, говором и ликами людей, звоном машин, шепотом песка и ветра, диковинными обычаями разных народов.

— Хороша Америка, — приговаривал академик, — но лучше дома сидеть. Милее родины ничего нет.

Мне, тосковавшему о мире за горизонтом, было непонятно. Как дома?! Обойти бы всю планету! А здесь — чего мы не видали?

Время от времени мы возвращались к писательскому призванию.

— Почему, почему, Георгий Александрович, вы не напишете книгу о своем уникальном жизненном опыте?

— Не хочу, Сережа, обвинят в том, что полез не в свое дело. Скажут, Николаев ищет популярности... Хочется спокойствия — и так ведь немного жизни осталось. Да и какой я писатель? Настоящие писатели рано проявляются...

Однажды я взял рукопись его мемуаров, задержал под предлогом: нельзя ли постараться где-нибудь издать? По прошествии нескольких месяцев получил письмо: «Здравствуйте, Сережа, хотел бы видеть вас. Как там моя книга? Николаев». Почерк у него был крупный, резкий, размашистый, с характерной стариковской угловатостью — не всегда разборчивый, но выразительный.

Портретная галерея, которую он дал в своих мемуарах, весьма живописна: профессор Павел Аполлонович Велихов (Николаев у него учился), репрессированный и реабилитированный посмертно (с его внуком, академиком Евгением Павловичем Велиховым, Николаеву доведется тесно сотрудничать в науке); профессор Леонид Павлович Лазарев, продержавшийся на ректорском посту с 1959 по 1964 год и долго затем преподававший на кафедре, — я еще застал его, крепкого 80-летнего старика, крестьянского сына, — удивительная это была, кремневая порода рабфаковцев, веточка культуры, привитая на мощный народный корень... И многих еще отметил Николаев в своей книге. Среди виднейших — профессор Василий Петрович Никитин, ректор института в 1938—1939 годах, больше дипломат, чем ученый, по складу характера, предводитель движения сварщиков. Удивительная по своему динамизму глава «Сварщики ворвались в МВТУ» — о том, как в конце двадцатых Никитин организовал и возглавил техникум, сделал из него небольшой институт, ввел факультетом в Училище, а дальше... Через пару лет в МВТУ (в те годы — МММИ) ректор — сварщик, секретарь парткома — сварщик, в месткоме, комитете комсомола — тоже. Операция, проведенная по всем правилам воинского искусства, прямо-таки троянский конь!

Г.А. Николаев и знаменитый конструктор М.Т. Калашников. 1980 г.

Съезды, конгрессы, совещания — неотъемлемая часть жизни крупного руководителя. Г.А. Николаев в Кремлевском Дворце съездов. 1980 г.

Вечером, после заседания, можно и отдохнуть. На конгрессе сварщиков в ГДР. 1984 г.

А Ижевск! В начале войны туда из Москвы эвакуируют МММИ. Студентов обучают по сокращенной программе, готовят для фронта, но больше — для оборонных заводов. Профессор Иван Иванович Куколевский жалует свою Сталинскую премию на покупку танка и содержание койки в госпитале (в ногах раненого красноармейца висела табличка с его именем). Николаев — проректор по науке, его дело — организация создания новых вооружений. Он лично участвует в работах по сварке танков вместе со «стариком» Патоном, встречается с Дмитрием Федоровичем Устиновым, ездит в Куйбышев, где разместилось правительство. Профессура живет бедно-голодно, но все дружны. Студентам тяжелее. Николаев делит комнату со своей мамой. Процесс эвакуации из Москвы организует инженер Сергей Сергеевич Протасов, назначенный на пост ректора в 1941 году и рано умерший...

В начале войны Николаеву было 38 лет. В предвоенные и военные годы он и выработал свое правило «не волноваться попусту» (о нем я уже упоминал), которое сильно помогло ему в жизни, а ареста благодаря своей осмотрительности в высказываниях он счастливо избежал. Оборонщиков трогали меньше других, если они не совались в политику. А жаль: некоторые политики и сегодня утверждают,