Юрий Семенов - Комиссар госбезопасности

«Пришло время увольняться, — писал в автобиографии Рублевский, — а ехать было некуда и не к кому. Я полюбил военную службу и подал рапорт с просьбой направить учиться на среднего командира РККА. Закончил Киевское артиллерийское училище. С 1938 года прохожу службу в частях КОВО».

Прервав чтение, Плетнев сказал Ниште:

— Надо проверить место рождения Рублевского, кто были его родители, действительно ли погибли. Тут неясно что-то. — И он снова углубился в справку, прослеживая этапы жизни Рублевского, в которой бесспорной была лишь служба в армии. Почему-то он ничего не написал про обстоятельства гибели родителей, связывая их потерю с таким событием, как первая мировая война. О себе, однако, сделал довольно чувствительное уточнение: «ехать было некуда и не к кому», «полюбил военную службу», вроде бы постарался подчеркнуть свое круглое сиротство. Что же, бывает… Надо понимать, если бы не смерть тетки, он бы продолжал учиться. Выходит, в достатке жили. Значит, после тетки что-то осталось. Почему же тогда, отслужив, «вернуться было некуда»? Да и специальность денежную имел…

Плетнев сидел, обхватив голову ладонями, чувствуя потерю ясности мышления, понял, что сильно устал, необходимо прерваться, выйти на свежий воздух.

— Петр Лукич! В штаб больше не ходи, — сказал он Ниште. — Я сам продолжу. Сейчас же поезжай в Тернополь и найди в архиве подтверждение того, что Рублевский действительно там родился шестого октября пятнадцатого года. Если не окажется такой записи, просмотри архивные книги учета сплошняком за четырнадцатый и шестнадцатый годы. В таком случае обратись там к начальнику управления НКГБ, тебе дадут в помощь сотрудника, мы созвонимся и договоримся. В книге записей о рождении указываются данные о родителях. Все выпиши.

— Ясно, еду, — поднялся Ништа, — попробую и фотографию установить, в которой работал Рублевский.

— Попытайся. И учти, что в ту пору встречались частные фотографии, — подсказал Плетнев. — Заодно выясни, проживает ли в Тернополе кто-нибудь по фамилии Рублевский, нет ли на них чего-нибудь в управлении НКГБ с тех лет, скажем после революции, в гражданскую войну. Любую самодеятельность запрещаю. Если что возникнет непонятное, новое, звони мне или начальнику отдела. Поедешь на машине, скорее будет. А я во Львов слётаю, о Рублевском поспрошаю, как он там служил, в штабе армии.

Работавший в Бровцах художник простудился и второй день не выходил из дома. Он даже не пошел к врачу, а послал за ним хозяйскую девчонку, слег по-настоящему, с высокой температурой. Днем к художнику приехала жена и увезла мужа домой, в Киев. Кроме мольберта, ящика с красками и завернутых в холстину рамок с этюдами, в руках у них ничего не было.

Стышко сразу решить не мог, упростило задачу это обстоятельство или усложнило. Но, поразмыслив, решил, что упростило. Как бы то ни было, один подозреваемый уходил из-под наблюдения в Бровцах, за ним теперь присмотрят в Киеве.

Мысли Василия Макаровича перекинулись на учителя Хопека, привлекавшего внимание чекиста больше, чем художник. Стало известно, что Хопек, чех по национальности, родился в 1894 году в местечке Лучаны под Белой Церковью в состоятельной семье — отец служил управляющим имением. Закончив гимназию, Хопек пошел учиться в политехнический институт, но начавшаяся мировая война помешала учебе, юношу призвали вольноопределяющимся в артиллерийский полк, где тот проявил склонность к изобретательству. Попав на фронте под газовую атаку немцев, Хопек якобы едва остался в живых — спасла перемена ветра. После этого у него зародилась мысль создать новый газовый баллон. Продумав его конструкцию, он оформил чертежи и представил их высшему начальству. Но проект Хопека перечеркнула резолюция: «Не его дело». Спустя некоторое время Хопека все же перевели в артиллерийские мастерские, дали ему возможность сделать свой баллон, но война закончилась, и осуществить задуманное не удалось.

Хопек рассказывал об этом случае коллегам в сенчанской школе, и необычный эпизод запомнился. Вообще же, судя по анкетным данным, в жизни Хопека ничего примечательного не было. После революции он стал преподавать в сельской школе, об изобретательстве больше не помышлял, но любил создавать действующие модели всевозможных электрофизических приборов, собирал их старательно, умело. Школа, в которой он работал, не нуждалась в наглядных пособиях по физике.

«Он и передатчик сварганит в два счета», — размышлял Стышко, сидя у окна и поглядывая на дом, в котором шил Хопек. Василий Макарович поселился напротив у колхозного садовника, седобородого кряжистого старика с почетным прошлым — воевал у Котовского, в число первых организовывал колхоз и бессменно избирался членом сельсовета. Стышко отметил для себя завидную степенность и немногословие садовника, потому без опаски сообщил ему в общих словах причину своего появления в Бровцах, предупредив при этом:

— Напраслину чтоб не возвести на человека, попрошу никому ни слова, даже своей жене. А то дело такое — и спугнуть можно… Ей скажите, что я… журналист, допустим. Да и другим тоже. Так будет лучше. А сами по-соседски наведайтесь за чем-нибудь к конюху, неплохо бы осторожно, между прочим узнать, как живет их бирюк-квартирант, бывает ли кто у него.

Утром Хопек уходил на занятия в школу, следом покидал дом и Стышко. Из чекистов он встречался только с Грачевым, приехавшим в составе бригады ремонтников телеграфно-телефонной связи, среди которых настоящим специалистом был только один человек — радиотехник особого отдела, обеспечивающий связь чекистской группы с Ярунчиковым и начальником станции пеленгации. «Связисты-ремонтники» находились и в Бровцах, и на столбовой дороге.

Стышко поневоле вошел в роль журналиста, между делом интересовался готовностью к полевым работам в колхозе, а дома у садовника для видимости начал писать подобие очерка под названием «Весна в Бровцах». Но дальше описания природы не двинулся ни на строчку, подумал: «Закончим с «Выдвиженцами», возьмусь-ка и опишу все без придумок, как было, расскажу о поимке шпионов… Только как же без выдумки-то? Сижу вот фантазирую: чи тут прячется радист, чи в Киев смотался, а может, и уже черт-те где прохлаждается. А ты, как сова, таращишь глаза на чужие окна…»

Между тем начинало темнеть. В окне у Хопека появился свет. Василий Макарович мысленно представил грузного, на коротких ногах, учителя физики, всмотрелся в его полное, одутловатое лицо с полукружием синеватых мешочков под глазами, очень желая знать, что у того на уме и чем он сейчас занят.

Василий Макарович знал — сообщил садовник, — что Хопек вечерами возится со своими поделками. Из прежней школы в Сенче он ничего не забрал из сделанного собственными руками, и там с уважением вспоминают о нем. В новую школу в Бровцы вместе с ним кроме похвалы странным образом пришло еще и нелестное прозвище «человек в футляре». Хопек действительно мог напоминать чеховского Беликова. Воротник его пальто был всегда поднят, уши шапки опущены, а с валенок он не снимал калоши. Если к этому еще добавить очки, трость с набалдашником и огромный кожаный портфель с одним уцелевшим металлическим угольничком, можно понять, почему ученики так прозвали своего педагога. Хопек к тому же был малообщительным, дружбы ни с кем не заводил. Он даже дома держался замкнуто, но хозяйка-старушка слышала вечерами, как ее постоялец мурлычет песни, какие-то тягучие и гнусавые — слов не разобрать.