Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский

Возможно, во время прогулок по яснополянскому парку или одному из ближних лесов, Заказу или Чепыжу, Толстой мысленно и обращался к прошлому. Но в дневниках, которые он писал после этих прогулок, мы не найдем тому прямых свидетельств. Один результат мысли.

«Ради Бога, хоть не Бога, но ради самих себя, опомнитесь. Поймите всё безумие своей жизни. Хоть на часок отрешитесь от тех мелочей, которыми вы заняты и которые кажутся вам такими важными: все ваши миллионы, грабежи, приготовления к убийствам, ваши парламенты, науки, церкви… Хоть на часок оторвитесь от всего этого и взгляните на свою жизнь, главное на себя, на свою душу, которая живет такой неопределенный, короткий срок в этом теле, опомнитесь, взгляните на себя и на жизнь вокруг себя и поймите всё свое безумие, и ужаснитесь на него…»

Мог ли этот человек с радостью вспоминать свое прошлое, а тем более гордиться им? Ведь и его собственная жизнь в значительной ее части, когда он жил теми мелочами, которые казались ему тогда такими важными, в старости стала для него источником муки и стыда. Позорная, постыдная жизнь!

В 1903 году по просьбе своего биографа Павла Ивановича Бирюкова Толстой всё же начал писать «Воспоминания». «В это время я заболел, – признаётся он. – И во время невольной праздности болезни мысль моя всё время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:

ВОСПОМИНАНИЕ

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, трудов земных награда, —

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток:

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю».

«В последней строке, – замечает Толстой, – я только изменил бы так, вместо: строк печальных… поставил бы: строк постыдных…»

Перед тем как начать «Воспоминания», пишет в дневнике: «Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь».

Едва ли не главное духовное утешение верующего человека состоит в надежде, что после смерти он сохранится как личность. А ведь это невозможно, если за гробом не помнить свою жизнь, не помнить себя. Но именно такая перспектива казалась Толстому самой ужасной! Он верил, что после смерти его как личности просто не будет. Исчезнет память, и не будет никакого Льва Толстого.

«Какое счастье, что воспоминание исчезает со смертью и остается одно сознание… Да, великое счастье – уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно…» – писал он.

И даже в земном существовании опасность беспамятства не пугала, а скорее радовала Толстого. «Моя жизнь – мое сознание моей личности всё слабеет и слабеет, будет еще слабее и кончится маразмом и совершенным прекращением сознания личности».

Мог ли такой человек написать «Воспоминания»? Толстой не только не закончил их, но даже не довел до начала самостоятельной жизни, ограничившись детством, отрочеством и несколькими впечатлениями от юности в Казани.

И только милое детство было радостно вспоминать. «Да, столько впереди интересного, важного, что хотелось бы рассказать, а не могу оторваться от детства, яркого, нежного, поэтического, любовного и таинственного детства».

В раннем детстве он любил слушать рассказы о своей матери, которую считал почти святой. Об отце, красивом и сильном мужчине, герое войны 1812–1814 годов. О дедушке, гордом просвещенном аристократе. В огромном родительском доме было 32 комнаты. Но почему-то детский горшок находился в комнате экономки. Старый Толстой в «Воспоминаниях» умиленно называет его «детским суднышком». На этом-то «суднышке» маленький Лёвочка и слушал истории об участии дедушки в покорении Очакова.

«– Прасковья Исаевна, а дедушка как воевал? Верхом? – кряхтя спросишь ее, чтобы только поговорить и послушать.

– Он всячески воевал, и на коне, и пеший. Зато генерал-аншеф был, – ответит она и, открывая шкап, достает смолку, которую она называла очаковским курением. По ее словам выходило, что эту смолку дедушка привез из-под Очакова. Зажжет бумажку об лампадку у икон и зажжет смолку, и она дымит приятным запахом».

В этой картине есть что-то церковное. Зажженная смолка – как ладан в кадиле. Безгрешная душа на «суднышке» уносится в прошлое своих предков. Она счастлива, что соединяется с ними, ушедшими, но такими живыми!

А жизнь… Что жизнь? Это то «важное», от чего он в старости как раз призывал «отрешиться». И в это «важное», если бы он продолжил «Воспоминания», вошли бы Кавказ и Севастополь, заграница и женитьба, деревенское хозяйство и та, как пишет поздний Толстой, «художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают не заслуженное ими значение…».

Обычно после смерти писателя, признанного гением еще при жизни, остаются черновики, незаконченные вещи и ранние опыты. С Толстым было не так. Когда вышли три книги его «Посмертных художественных произведений», публика ахнула! Шедевр на шедевре! «Дьявол», «Отец Сергий», «Живой труп», «После бала», «Фальшивый купон», «Хаджи-Мурат». Всё это он не опубликовал при жизни. Зачем? Куда было спешить?

Жизнь Толстого… Что в ней было главное и что второстепенное? Как он сам это понимал?

Это может показаться странным, но единственной целью и смыслом существования этого величайшего моралиста была радость жизни. Об этом он часто писал. «Жизнь должна и может быть неперестающей радостью». «Человек должен бы быть всегда радостным. Если радость кончается, ищи, в чем ошибся». «Если жизнь не представляется тебе огромной радостью, то это только потому, что ум твой ложно направлен».

Это чувство – неперестающей радости жизни – он потерял с окончанием детства. И все оставшиеся годы потратил на то, чтобы это чувство вернуть.

Разуверившись в возможности изменить внешние обстоятельства своей жизни, которые, как он сперва думал, мешали возвращению этого чувства, он стал менять самого себя, свой ложно направленный ум. На это ушли десятилетия каторжной работы над самим собой.

Достиг он ли этого чувства? Трудно сказать. Бегство из Ясной Поляны 82-летнего старика было нарушением главного открытого им морального закона: ничего не изменяй во внешних обстоятельствах – меняйся сам!

Значит, жизнь не удалась? Но тогда почему фигура Толстого и сегодня притягивает внимание читающих людей всего мира? Притягивает едва ли не больше, чем