Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

И вот я увидел, что по плинтусу этой комнаты ходит человек, заложив руки за спину, в каком-то странном таком… как х/б, плаще брезентовом с капюшоном, такой заготовитель сельский. И так вот ходил, заложив руки, по периметру этой большой комнаты и не принимал участия в разговоре. А потом подошел, послушал и, подняв палец, всем нам сказал: «А с чего это началось? Это началось с Чехословакии, когда интеллигенция обосралась!» И все как-то так растерялись. Я ему только сказал: «Александр Исаевич, но мы ждали вашего сигнала!» На него это как-то нехорошо подействовало. Он только взглянул быстро, ни слова не ответил и продолжал опять ходить.

Потом он ко мне подошел, уже когда несколько поразошлись, и спросил… Это было после его письма…[335]

Наталия Кузнецова: Довольно мерзкого и довольно гнусно посланного письма в открытом виде! Он его оставил в «Новом мире» в открытом виде, и все знали до того, как его Владимов получил!

ЛК: Это было просто хамское письмо! Он мне рассказал, сказал: «Возьми прочитай». Я прочитал и ответил: «Это письмо хамское! После того, что он написал о тебе! Если бы ты даже так думал, то не имеешь права так писать!»

ГВ: Письмо, которое ни один писатель другому писателю еще пока не писал, о том, что роман этот вообще не следовало писать – вне зависимости от его достоинств или недостатков.

Он подошел и сказал: «Вы на меня, наверное, обиделись за то письмо?» Я ответил: «Ну, конечно, в общем…» – «Нужно смотреть на вещи шире!» Я говорю: «Как же я могу смотреть на вещи шире, если меня другой писатель не читает и даже говорит, что не следовало этот роман писать?!» Он опять сказал: «Надо смотреть на вещи шире». – «Ну, как же все-таки, Александр Исаевич, вы говорите, что море – это закоулок русской истории, а что раковая палата – это столбовая дорога русской истории?» И опять он ничего не ответил. Это был последний наш разговор. Больше я его не видел.

Вот три мои встречи с товарищем Солженицыным.

Когда ему вручали Нобелевскую премию, он прислал мне приглашение. Написано было, правда, по трафарету. План приложил. Все кроки[336] были вычерчены удивительно: как к нему прийти, как миновать посты, как лучше подойти к дому…

Письмо Георгия Владимова и Наталии Кузнецовой к 75-летнему юбилею Льва Зиновьевича Копелева

Апрель 1987

Дорогой Лева!

Есть сведения, что тебя в этот день – 9 апреля – не будет в Кельне: юбилеи тебе не по душе. Признаться, и у меня от этих круглых и полукруглых дат, делящихся на пять без остатка, як кажут украинцы, «свэрбыть». Как-то излишне напоминает это и верстовые столбы, что дорога, увы, с односторонним движением… Однако не оставлять же юбилеи врагам нашим. Пусть тебе будет утешением, что ты подарил своим друзьям повод хорошо выпить и, чем Бог послал, – закусить.

Семьдесят пять – еще не закат жизни, но время подбить первые бабки: что сделано? как прожито? и что дальше?

Если вычертить линию жизни любого из нас, получится, вероятно, замысловатая кривая, близкая к синусоиде. Стыдиться ее не следует, известно же, что идти под парусом круто к ветру, можно только лавируя. А ветер века был зело крут и многих сажал на камни. В свое оправдание и ты можешь сказать – колебался вместе с веком. Вместе с ним ошибался, впадал в соблазны, питал иллюзии, вместе с ним – прозревал. Но сдается мне, что прозревал ты все-таки раньше других, поскольку имел надежный компа́с (настаиваю на ударении). Это – твоя доброта, доверчивость к людям, всегдашнее желание и умение видеть их лучшими, чем они есть. Таких нравственных зубров сейчас поискать: их следует, по-видимому, занести в Красную книгу и ежегодно подсчитывать, сколько осталось. Этот твой компас безошибочно тебе подсказал, что с побежденными, какими б они ни были, нельзя поступать по-свински, он же провел тебя невредимо для души через дантовы круги «Архипелага» и притягивал к тебе людей, готовых сражаться за твою свободу, рискуя собственной, он же в свой час вывел тебя к «Новому миру», крохотной заповедной гавани, где еще ценились рыцарские добродетели и свобода духа. Сожалеть ли, что, бывши на стороне гонимого, ты и сам оказался среди гонимых, получил в награду статус изгнанника? И конец ли это? Не думаю. Просто еще одно испытание – может быть, самое тяжкое, судя по тому, что его не выдерживают самые закаленные бойцы. Ты его выдерживаешь с честью, и мы, твои друзья, не завидуем, а гордимся твоей популярностью, как своею собственною, как некоей компенсацией нашего общего несчастья. Я так об одном сожалею, что познакомились мы поздно – из-за моей «несветскости»? или черт его знает, почему – а ведь двигались параллельными курсами! Может быть, как раз в тот день, 7 декабря 1954 года, когда ты вышел на волю из ворот «шарашки», выскочил 12-й номер «Театра» с моей статьей о «Годах странствий» Арбузова, определившей мой жизненный путь. Может быть, не раз, друг друга не зная, сталкивались мы в двухэтажном флигеле на Пушкинской площади или в Путинковском переулке.

Однако же твое присутствие я всегда чувствовал, и железная закономерность была в том, что мы все же оказались вместе в тот исторический день, когда из Москвы увозили Сахарова. Были потом твои телефонные прорывы ко мне в Москву, ощущаемые, как артподдержка на плацдарме, когда под ногами земля горит, твое громогласное заступничество, твои и Генриха Бёлля телеграммы, которые не посмели мне не доставить и перед которыми попятилась-таки гончих стая, – для тебя обычное дело, одно из многих твоих добрых дел, но для меня – нежданный подарок, обретение настоящего друга, которого я мог бы и упустить. К счастью, этого не случилось.

Чего пожелать тебе, дорогой Лева, в твой вершинный день? Как будто все есть у тебя (кроме России) – верная и любимая спутница, дети и внуки, крыша над головой, достаточно книг на своей полке. Но знаю, как мучит тебя, что родные тебе люди разбросаны по разным континентам, и не собрать их ныне за одним столом. Пожелаю, чтоб это было последнее ваше разобщение, чтобы не позже следующего апреля сбылась твоя мечта: всех сразу увидеть, обозреть непрерывность рода – то естественное и необходимое, чего едва не лишила тебя жестокая наша мать-родина. Еще пожелаю тебе ценности пускай банальной, но не знающей девальвации и повышающейся год от года, – здоровья. Пусть твоя