Опыт биографии. Невиновные - Феликс Григорьевич Светов

Я, как говорится, открылся (сначала для самого себя). Это произошло чуть раньше, в статье о Вахтанговском театре в театральном журнале: попытка все того же анализа причинности явлений, который выявил полную несостоятельность репертуара знаменитого театра — от Софронова до Арбузова, — не имеющего никакого отношения ни к жизни, ни к искусству. Оставался «Новый мир», и это было последнее из того, что мне предстояло пройти в нашей литературе.

Я не пытаюсь, как уже говорилось, писать историю или хронику нашей литературной жизни, а «Новый мир» — явление сложное, никак не однозначное, требует специального и внимательного исследования. Мне еще придется вернуться к нему в финале книги — его закрытием как бы сюжетно завершилось и мое непосредственное участие в литературном процессе. Отношение к самому факту закрытия журнала, бывшего в течение чуть ли не пятнадцати лет знаменем всей нашей новой литературы, на мой взгляд, очень интересно и лучше чем что-нибудь другое говорит о зрелости и завершении определенного этапа нашего развития[6].

После затхлых редакционных кабинетов «Знамени» с грошовыми интригами, мелким обманом, лицемерием и кухонным политиканством, в которые волей-неволей впутывался и автор, после страха за то, что у тебя и в верстке, в сверке — в чистом листе! — что-то вынут или впишут (приходилось, если тебе это было существенно, следить за всем процессом прохождения рукописи — до сигнального экземпляра, и все равно оказывалось, что душа из сочинения вынута), после всего этого унизительного и постыдного — отношения дружеские, в самом главном — близкие, прямые… Беспрецедентная для советского человека, никогда не виданная возможность в казенном учреждении разговаривать как дома! Всем нам это еще отыграется: столько всего наговорено здесь — сначала в небольших комнатушках старого «Нового мира», в известинском доме на площади Пушкина, а потом по соседству, в новом, вполне шикарном помещении рядом с кинотеатром «Россия». Но об этом не думали, редакция была даже не клубом — домом родным, в каждой из комнат сидели люди близкие, приятели, друзья, во всяком случае единомышленники. Узость чисто художественного взгляда на литературу, ограниченность конфликта с реальной действительностью, сводившегося в конечном счете к указаниям на слабости и просчеты в общественных интересах, некая кастовость и элитарность, ощущение единственности, всегда отвратительной монополии на свободомыслие (по слову Казакевича), мелкие и серьезные обиды, копившиеся от года к году, — все это собиралось и формулировалось постепенно и выявилось окончательно только к финалу этого сюжета. А поначалу, повторяю, был дом родной, оазис, как говорили дамы. И верно, стоило побегать по редакциям и издательствам, посидеть на собрании в СП, чтобы, придя сюда, перевести дух, очнуться, очутиться на другой планете — свободная территория в самом центре Москвы!

Обманчивость этих ощущений стала очевидна позднее и связана с серьезным процессом продолжающейся эволюции собственного мироощущения: жизнь продолжалась, а журнал забуксовал, в какой-то момент исчерпав свои возможности, не в состоянии измениться. Как бы драматично ни относиться к факту закрытия «Нового мира», он закрылся сам: ничего не могли изменить еще двадцать-сорок номеров, выпущенных теми же людьми, с тем же самым, начинавшим костенеть отношением к жизни и своему в ней месту, — это было бы уже только фактом их собственной биографии.

Но это потом, в пору рождения и мужания самиздата, когда всякая официальная публикация воспринималась разной степенью приспособленчества. А пока что нас несла теплая волна Реабилитации, убежденность в возможности так много сделать, открывая глаза на истинное положение вещей.

«Новый мир» сделал действительно много. Каждый номер журнала ожидался весьма широкой читательской публикой. Всякий роман или повесть, рассказ, критическая статья или рецензия неизменно вызывали остервенение и лютую злобу. Литературный уровень журнала не в пример остальным нашим печатным органам был по нашим временам достаточно высок, в пределах наивысших возможностей соцреализма. Коллективу редакции каждый номер обходился дорого: приходилось хитрить, морочить голову ушлым цензорам, научившимся видеть подтекст там, где и текста не было. И тем не менее целая библиотека в полтораста томов журнальных номеров — определенная и серьезная веха в нашей литературе, предел возможного со всеми печальными слабостями такого урезанного потолка этих самых возможностей.

Была ли последовательность, план или программа все более глубокого постижения жизни, существовала ли хоть какая-то, так сказать, управляемость этой оппозиционностью литературы, направление движения к вымечтанному рубежу? Я размышляю об этом как читатель журнала, знающий кое-что о его кухне. Думаю, не было такой программы, и в этом главная причина смерти журнала до срока — последние годы он жил лишнего, а все сделанное было только количественным накоплением продекларированного с самого начала, еще в пору статей Померанцева и Щеглова. Таким был Дудинцев (напечатанный, кстати, Симоновым), романы Залыгина и Бондырева, повести Некрасова, Тендрякова и Быкова, Троепольский и Можаев, «Теркин на том свете», мемуары Эренбурга, Семин, Дорош, Герасимов, Абрамов… Разные — и в жанре, и в судьбе авторов, и по дарованию — вещи имели общий (с поправками на жанр, судьбу и дарование) пафос, открывали читателю глаза на ошибки, просчеты и беды нашей действительности. Почитая их только издержками — отвратительными, гнусными, требующими самого жесткого к себе отношения, искоренения, — но издержками великолепно задуманного целого. Могло ли быть, впрочем, иначе и мог ли журнал пойти дальше, если его редактор все время помнил о своем партийном билете и, думается, он не был ему, во всяком случае всегда, камнем на шее. Сталин — самый крупный барьер, который он смог преодолеть, путь дальше был ему заказан.

Но «Новый мир» — живой организм со своей собственной логикой, самостоятельностью — и в какие-то моменты мог становиться неуправляемым. В журнале старались не пропустить ничего талантливого, порой изменяя жесткости направления: Белов, Шукшин, Астафьев… Существовала собственная логика в развитии идей, в их продолжении, которая могла и не быть близкой редакторам журнала, порой вызывать у них протест, внутреннее сопротивление. Высшее из того, что было напечатано в журнале, притом что само появление именно на его страницах случайным никак не было, явилось следствием такой самостоятельности журнала, а не прямой, грубо говоря, заслугой редакции. Это явление неизмеримо более сложное, никак не обличительное, оно знаменует новый этап или период нашей литературы. Оно сразу же переросло «Новый мир», хотя появилось в нем. Почему? Да потому, что податься больше было некуда, а очевидная уже чисто литературная незаурядность даже формально отвечала направленности журнала.

Только формально, уже чисто художественная логика этих вещей вела значительно дальше предела, совершенно сознательно и искренне поставленного себе редактором журнала.

И тем не менее это тоже был автор