Неизвестный Бунин - Юрий Владимирович Мальцев

по осеннему, зажгли огонь в будке» (Пг. V. 124). Все эти замечания даются нейтрально: не сказано, что «Игнату казалось» или «Наташка чувствовала». Замечания эти можно понять как восприятие персонажа, но поскольку и лексический строй и тонкость наблюдений не соответствуют характеру персонажей, а принадлежат субъекту гораздо более развитому и сознательному, то становится ясно, что это именно автор догадывается, что мог бы почувствовать и подумать персонаж, если бы обладал большей силой суждения и восприятия. Но ясно также, что это вовсе не авторская «субъективность» (в том отрицательном смысле, который придает этому слову «реализм»), а напротив, сама объективность универсального субъекта. И Бунин всё чаще начинает вводить подобные определения в авторскую речь, придавая им откровенно феноменологический характер. Например, рассказ «Будни» начинается так: «Казалось, что вечно будут стоять по горизонтам эти бледно-синеющие тучки, под которыми серели соломенные крыши, зеленели лозины и пестрели разноцветные клетки окрестных полей. Июльский день без солнца был особенно долог» (Пг. VI. 99, курсив мой. – Ю. М.). Автор в рассказе не персонифицируется, и начальное «казалось» так и остается откровенно безличным. И уже во второй фразе гипотетическое «казалось» сменяется утверждающим «был».

То же видим и в начале рассказа «Преступление», ведущегося в объективно-безличном повествовании: «Над горизонтом висит сумрачная полоса тумана, а под нею залегает синеватая полоса леса. Но кажется она далекой – как всё зимой» (Пг. VI. 65, курсив мой. – Ю. М.).

Но особенно интересен в этом смысле рассказ «Господин из Сан-Франциско». Первая редакция рассказа изобилует такими выражениями как «казалось», «какой-то», «как бы», «точно» и т. п. В последующих редакциях (Берлинское собрание сочинений и сборник «Петлистые уши») все эти словечки и выражения устраняются Буниным, что свидетельствует о его возросшем художественном самосознании.

Еще более сознательное следование феноменологическому принципу мы находим в его творчестве эмигрантского периода. Смело и уверенно он пишет: «И мужики, рабочие в вагоне, женщина, которая ведет в отхожее место своего безобразного ребенка, тусклые свечи в дребезжащих фонарях, сумерки в весенних пустых полях – всё любовь, всё душа и всё мука и всё несказанная радость»659. Или: «Паровоз расходился всё шибче, всё беспощаднее, наглым, угрожающим ревом требуя путей…»660. Или вот описание зимнего раннего утра в «Иде»: «Показалось из-за крыш ледяное красное солнце и с колокольни сорвался первый, самый как будто тяжкий и великолепный удар, потрясший всю морозную Москву…»661. И даже, самый лаконичный пейзаж (летние сумерки) дается так: «Тепло, тихо, грустно…» (курсив мой. – Ю. М.)662. Три определения: осязательное, слуховое, феноменологическое.

Неуверенное «казалось» сменяется уверенным «всегда»: «За дверью было тихо и только чувствовалась та грусть, что всегда бывает в комнате спящего человека» (курсив мой. – Ю. М.)663. Всё увереннее и смелее становится употребление феноменологических эпитетов: «ждущая тишина», «спокойное и кроткое солнце», «радостная зелень кустов», «пестрая, радостная сеть света и тени» (под деревьями), «сырой скрип», «просительное нытье комаров», «вершины Альп, серебряные, страшные», «сонные огни», «тугой гром», «сад тих и счастлив» и т. д.

Но особо сложное и многообразное развитие феноменологический принцип получает в «Жизни Арсеньева», где восприятие жизни юношей и восприятие этого восприятия зрелым Арсеньевым, вспоминающим свою жизнь, становится основой произведения. То контрапунктическое столкновение двух восприятий, то расширение восприятия в восприятии и возведение его в иную степень: от мимолетного впечатления к универсальному и вечному чувству – находит здесь свое многогранное преломление в феноменологическом методе.

Этот метод позволил Бунину дать удивительные картины-апперцепции, где изображаемое и ощущение от изображаемого сливаются в одно целое. И эти картины-апперцепции придают его «роману» необыкновенный колорит и небывалое очарование. Можно было бы проследить всю их сложную гамму: от мимолетного, мельком брошенного феноменологического образа, дающегося, однако, с запоминающейся рельефностью, как например, замечание о старых стенных часах, которые стучали «с такими оттяжками, точно само время было на исходе»664, до глубокого, вызываемого видом неба, солнца, простора, общего чувства жизни – чувства, что «всё в мире бесцельно»665. От своеобразнейшего, субъективнейшего, но в то же время понятного каждому сюрреалистического видения, как например, уже цитировавшийся нами сон об одиночестве в мире, или поразительная картина-апперцепция, скачки на санях по полю зимой, когда стремительная езда странным образом сочетается с неподвижностью и самого седока (Арсеньева), «застывшего в этой скачке», и всего вокруг, когда сам Арсеньев одновременно и участвует в этом бешеном движении и в то же время цепенеет в ожидании, глядя в какое-то воспоминание, когда грезы и явь так странно и так понятно переплетаются666, – и до картины-ощущения столь общей, что она перерастает в устоявшийся универсальный мифологический образ (как например, картина безобразных бредовых видений во время болезни, «как бы сосредоточивших в себе всю телесную грубость мира, которая, в распаде, в яростном борении с самой собой, гибнет среди чего-то горячечного, пламенного, несомненно послужившего для человеческих представлений об адских муках»)667.

От мимолетно брошенного, феноменологического эпитета, дающего тем не менее сразу иную окраску всему (как например, при описании погребения Писарева, когда в свежую могилу сыпется «первобытная земля на фиолетовый бархат, на крест из белого позумента»668, курсив мой. – Ю. М.; этим эпитетом тоскливая и удручающая обыденность выводится из мизерной повседневности на более великий и грозный простор) – и до поэтичнейшей и неповторимой в своей атмосфере ночной прогулки, когда во всем мире была такая тишина, что юноша Арсеньев просыпался, казалось, «от чрезмерности этой тишины» и «до недоумения, до муки дивился на красоту ночи»669.

Чарующая поэзия «романа» объясняется именно его феноменологической основой. Мельчайшие детали, мимолетные видения – всё озаряется редкой поэзией именно благодаря своеобразно и глубоко воспринимающему их субъекту. «Во всем непонятная прелесть: и в этом временном цепенении и молчании, и в паровозной сипящей выжидательности, и в том, что <…> по домашнему ходит и поклевывает курица <…>, совсем не интересующаяся тем, куда и зачем едешь ты, со всеми своими мечтами и чувствами, вечная и высокая радость которых связывается с вещами внешне столь ничтожными и обыденными…»670 (курсив мой. – Ю. М.).

Загадочно прекрасные, преображенные предметы населяют эту книгу.

С феноменологической «объективной субъективностью» связано и то новое понимание психологии, о котором мы уже говорили. В первые годы эмиграции, как и перед революцией, в творчестве Бунина психология чаще всего дается только на уровне проявления, но постепенно он начинает прибегать к показу психологии изнутри, но это «внутри», как мы уже замечали, очень непохоже на традиционный психологизм. Неуловимость, иррациональность и многослойность внутреннего эмоционально-интеллектуального процесса находят свое выражение в туманных, не до конца расшифровываемых и не до конца понятных движениях души. «Он не думал