Дмитрий Мережковский - Наполеон

«Воронье заклевало орла», в этих трех словах — вся кампания.[923] Раненный насмерть, он отбивается так, что от каждого удара когтей только вороньи перья летят; но он один, а воронья туча: одолеет, заклюет.

25 марта, под Фэр-Шампенуазом, маршалы Мортье и Мармон разбиты наголову. Пала последняя преграда на пути Союзников, и Блюхер, Александр, Шварценбер, соединившись, идут на Париж.

Наполеон узнает об этом, 27-го, в Сэн-Дизье. Здесь начал кампанию, здесь и кончает: роковой круг замкнут. Ночь император проводит один, запершись, в глубоком раздумье, над военными картами. «Что делать — обороняться или сдать Париж?» Эти две мысли боролись в нем уже с самого начала кампании. «Если неприятель подойдет к Парижу, империя кончена». — «Пока я жив, Париж не будет сдан». — «Надо похоронить себя под развалинами Парижа».[924] Почему же сделал распоряжение о выезде императрицы-регентши с наследником? Почему отозвал прикрывавшие Париж корпуса Мортье и Мармона? «Он всегда предвидел возможность сдачи Парижа и постепенно освоился с этой мыслью», — вспоминает близкий свидетель, секретарь императора, Фейн.[925]

Но вот в последнюю минуту опять усомнился. Знает, что сдать Париж — значит ответить на русский 12-й год — французским, на самосожжение Москвы — самосожжением Парижа; уйти в глубь Франции, чтобы всю ее поднять на врага, в войне-революции; если его, Наполеона, победила восставшая Испания, Франции ли не победить Блюхера? Нужно только не шутя вернуться к 93-му году, скинув с себя императорский пурпур, убить Наполеона, воскресить Бонапарта, «Робеспьера на коне», сказать: «Я — Революция», так, чтобы весь мир потрясся в своих основаниях.

Может ли он это сделать? Может. Хочет ли? Стоит ли хотеть? Лейпцигских предместий пожалел, не сжег; сожжет ли Францию — мир? Или скажет о Революции, как сказал о войне: «Никогда еще не казалась она мне такою мерзостью»?

Вечером, на следующий день, 28-го, получил шифрованную депешу от главного директора почт, Лавалетта: «Если император хочет помешать сдаче Парижа, то присутствие его здесь необходимо; нельзя терять ни минуты».[926]

29-го Наполеон с армией идет на Париж. Но ее движение слишком медленно, 30-го, сдав команду начальнику штаба, Бертье, с приказом вести войска на Фонтенбло, скачет один, без конвоя, на почтовых, сломя голову, как некогда скакал с Березины.

По дороге страшные вести следуют одна за другою: неприятель подходит к Парижу; императрица с наследником выехала на Луару; бой идет под Парижем.

Ночью император остановился, чтобы переменить лошадей, на почтовой станции Кур-де-Франс, под самым Парижем. В темноте, по дороге, слышится топот копыт. «Стой!» — кричит император. Генерал Беллиар, командир конного отряда, узнав знакомый голос, соскакивает с лошади. Наполеон уводит его одного по дороге, осыпает вопросами и узнает, что бой под Парижем проигран; главнокомандующий, король Иосиф, бежал, и войска, по условию, должны эвакуировать город.

— В Париж! В Париж! Велите подавать карету!

— Поздно, ваше величество, капитуляция, должно быть, уже подписана…[927]

Но император ничего не слушает: хочет ехать в Париж, ударить в набат, осветить город огнями, вооружить всех поголовно, драться на улицах, сжечь, если нужно, Париж, как русские сожгли Москву.

Не дожидаясь кареты, быстро шагает по дороге в Париж, как будто хочет войти в него один, безоружный.

Белые звезды мигают на небе, красные огни — на земле. Что это? Прусский бивуак на левом берегу Сены, у самых стен города.

Император останавливается и тихим шагом, понурив голову, идет назад. Поздно или не поздно? Может быть, капитуляция еще не подписана?

Вернувшись на станцию, посылает Коленкура в Париж, с полномочиями вести переговоры о мире.

Ночь проводит, как в Сэн-Дизье, над военными картами. Чуть свет, — курьер: капитуляция подписана, и в это самое утро Союзники вступают в Париж.

Не оборонил его и не сдал, — сам сдался Року.

Тою же дорогою едет обратно в Фонтенбло и останавливается в нижнем этаже замка, в маленьких покоях вдоль галереи Франциска I.

Ждет концентрации войск, чтобы дать бой под Парижем. У него шестьдесят тысяч штыков — сто шестьдесят с ним, «Стотысячным». Может быть, он все еще и здесь, как под Лейпцигом, «самый могущественный монарх в Европе, и дела его могут поправиться».

1 апреля узнает о триумфальном входе Союзников в Париж. 3-го Коленкур привозит ему отказ Александра на предложение мира.

В тот же день, после смотра двух дивизий Молодой и Старой Гвардии, на Фонтенблоском дворе Белого Коня, император говорит войскам:

— Неприятель, опередив нас на три марша, вошел в Париж. Я предложил императору Александру мир, ценою великих жертв — всех наших побед после Революции… Он отказался… Я дам еще бой под Парижем. Готовы ли вы?

— Виват император! На Париж! На Париж! Умрем на его развалинах! — ответили войска громовым криком.[928]

— Отречение, остается только отречение! — проговорил, в кучке маршалов, Ней в двух шагах от императора. Тот не слышал или сделал вид, что не слышит. Вернулся в свои покои. Маршалы — за ним; Ней — впереди. Сзади подталкивают его и ободряют шепотом: он должен говорить за всех.

— Ваше величество имеет вести из Парижа?

— Нет, какие?

— Прескверные: Сенат объявил вас низложенным и разрешил народ и войска от присяги.

— Это не имел право делать Сенат; это мог сделать только народ, — возражает император спокойно. — А Союзников я раздавлю под Парижем.

— Положение наше отчаянное, — продолжает Ней. — Жаль, что мир не заключен раньше, а теперь остается только отречение.

Входит маршал Макдональд и присоединяется к общему хору:

— Армия не хочет подвергать Париж участи Москвы… Мы решили с этим покончить. Довольно с нас этой несчастной войны; мы не желаем начинать войны гражданской… Что до меня, я объявляю вашему величеству, что шпага моя никогда не обагрится французской кровью!

— Вы, господа, решили одно, а я — другое: я дам бой под Парижем…

— Армия не пойдет в Париж! — возвышает голос Ней.

— Армия послушается меня! — возвышает голос император.

— Ваше величество, армия слушается своих генералов![929]

Наполеон знал, что стоит ему сказать слово дежурному адъютанту, чтобы арестовать всех маршалов. Но сделать это, перед лицом врага, не так-то легко; и будут ли другие лучше этих? Он отпускает их все так же спокойно и, оставшись наедине с Коленкуром, пишет условное отречение, сохраняя права на престол за сыном и регентство — за императрицей. Коленкур, Макдональд и Ней отвозят отречение в Париж.