Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Правильно! Научите ее по баракам ходить! Мало ей карцера, — строго оборвала Козу Валя. — Руки у вас от работы болят, вот вы и чувствуете во сне боль.

Руки у Нади и в самом деле болели по ночам. Особенно весной и осенью. В санчасти врач Горохова посмотрев, сказала:

— Ничего страшного, мышечная боль от физической нагрузки. Велела дать мазь, делать массаж. Никакого массажа Надя, конечно же, не делала, времени не было, а мазь по совету Вали бросила в печь. На том и закончилось лечение. Но по ночам руки ее продолжали ныть противной тягучей болью.

ВРЕМЯ БЕЖАЛО, А СРОК НЕ ДВИГАЛСЯ…

Новый 1951 год наступил неприметно, ничем не порадовав зечек. В новогоднем концерте Надя не принимала участие и была рада остаться в праздничный вечер с Валей и Козой.

Настроение было отвратное. Она устала от работы, хотя теперь хлеборезка не казалась ей такой тяжелой как раньше.

Коза, чтоб развеселить ее, рассказывала всякие смешные и забавные истории из своей лагерной жизни, но Наде они не казались смешными, ей было жаль бедную Козу.

В Рождество Валя испекла красивый торт, украсив его всевозможными загогулинами. Черные крошки ржаного хлеба, немного муки и самую малость маргарина — вот и весь рецепт. Украшения и загогулины из сахара.

— Теперь нужно его остудить, чтоб он затвердел, — сказала Валя и вынесла торт в тамбур, предупредив:

— Выходите осторожно, не заденьте табурет с тортом!

Она уже вынимала закопченную кастрюлю с кипятком из печки, чтоб начать священнодействовать с заваркой, когда в тамбуре послышался грохот опрокинутой табуретки и в хлеборезку зашли старший надзиратель Гусь и Мымра. На валенке у Гуся красовался лепесток розы с Валиного торта.

— Ай! Торт! — вскричали одновременно все три зечки, а Валя стремглав вылетела в тамбур.

— Что с ней? — удивилась Мымра.

Но когда Валя внесла раздавленную тарелку с лепешкой — бывшим тортом, Мымра сказала:

— Ой, как жалко! Надзиратель засмеялся:

— Ничего, и так съесть можно.

— Майор Корнеев спросил, почему ты в концерте не участвовала. Я не знала, что и сказать, — провякала Мымра.

— Почему это вы не знали? Вы же сами сказали мне, что майор, вычеркнул меня из списка, — возмутилась Надя.

— Ну, — махнув рукой, сказала Мымра, — когда это было. Вот ко дню Красной Армии ты подумай, чего петь.

Обиженная до слез Валя, реставрировала свое изделие, посылая тысячу проклятий вдогонку неуклюжему надзирателю.

— Сволочной Гусь нарочно сшиб табуретку! — кипела яростью Валя.

Место, где его валенок раздавил розы, пришлось удалить вовсе. К счастью, тарелка раскололась на две части без осколков, но, в общем, он был прав. Торт все равно съели, не переставая хвалить Валины кулинарные способности. Ночью по радио передавали «Сильву», и Надя с удовольствием слушала прелестную музыку Кальмана, сожалея, что Дина Васильевна была так глубоко предубеждена против всякой оперетты. Но не успел Ярон закончить свои куплеты, как в тамбуре загремело ведро, видимо, нарочно оставленное Валей (чтобы гады ноги перебили), и вошли дежурные, Сладострастный павиан и две шмоналки. Шмоналки застряли в дверях, а Павиан начал перевешивать пайки. Надя с нездоровым любопытством посматривала исподтишка на него. «Почему его называли Сладострастный павиан?» Значение этого слова она не очень хорошо понимала. Помнила по школе, у Достоевского не то глава, не то рассказ назывался «Сладострастники», и слово это в ее понимании обозначало развратного, грязного человека. В его лице она не находила ничего такого, что говорило бы о разврате. Самое простое, и даже не противное. Обыкновенный деревенский мужик, если снять погоны.

— Освобождаешься скоро? — спросил он, исподлобья взглянув на Надю.

— Как будто…

— Небось, замуж сразу выскочишь?

— И не подумаю. Учиться буду.

— Опять у Гнесиных?

— Не знаю, где возьмут.

— Ну, тебя-то везде возьмут, — уверенно сказал Павиан, вздохнул и пошел к двери. Шмоналки затопали за ним. Из тамбура послышались визг и хохот. «Наверное, Павиан руки распустил», — догадалась Надя.

Утром Коза пришла с известием:

— Комиссовка, и будут проверять на беременность!

— Что? — не поверила Надя.

— На беременность, всех до сорока пяти лет.

— Как так?

— Так же, как на вшивость, только с другого конца, — объяснила Вольтраут, и отвернулась, чтобы скрыть насмешку.

— Я и не подумаю идти!

— Поведут с конвоем! — невозмутимо сказала она.

— Хоть с конницей Буденного, ни за что! Неужели, Валя, вы пойдете?

— Почему нет? Если хотят, пусть полюбуются!

— Не горюй, Надя, я пойду вместо тебя! — заявила Коза.

— Да вы что? Сговорились, что ли, смеяться надо мной!

По приказу Гороховой за ней пришла дежурнячка Перфильева.

— Хорошо же, я пойду! — закричала Надя. — Только штаны с меня будет стаскивать или сама Горохова, или доктор Ложкин.

— Ну и нечего было воевать, — сказала Валя, когда Надя вернулась с комиссовки.

— Я была тверда и непоколебима. Горохова спросила меня, как себя чувствую, я сказала: я не беременна и моего слова должно быть достаточно. Тогда она сказала:

«Покажи грудь». Я говорю: «Это можно, если доктор Ложкин отвернется». Он обозлился и плюнул, говорит:

«Надоели вы мне, двустволки, хуже каторжной жизни!» И выскочил вон. Ведь, гады, ни одной беременной не нашли, а такое затеяли!

— Так ведь это затевается для того, чтоб какого-нибудь вольняшку опорочить. Предположим, найдут беременную, будут таскать по операм, пытать, начнут запугивать, пока не сознается, вот тут и попался, голубчик! — объяснила Коза.

— Сколько же способов, кроме срока, унизить заключенного! — злобно сверкнув глазами, воскликнула Надя.

— Много, ой как много! — сказала Коза. — Ты, Надя, смирнее будь, легче переносить неволю, а ты, как норовистая лошадка, сразу на дыбы. Научись приспосабливаться к обстоятельствам да благодари Всевышнего, что в такой лагерь попала. Считай, что на курорте.

— Хорош курорт! — возмутилась Надя. — Стоит взглянуть, как девчата с Кирпичного возвращаются, сразу вспомнишь… и вздрогнешь!

— Ты не возмущайся! — перебила ее Коза. — Теперь лагеря совсем не те, что были раньше.

— Что? Иль не скупятся? Охраны и проволоки побольше? — съязвила Валя.

— Не в этом дело! — терпеливо продолжала Коза. — Раньше лагеря создавались для уничтожения зеков, а теперь сообразили: врагов надо использовать, как рабов. Оттого и зеки другими стали помоложе, да посильнее. В тридцать седьмом со мной в этапе одни старики да старухи, троцкисты, ехали в Унжлаг, а в сорок седьмом — одна молодежь. Фронтовики да из немецких концлагерей, бывшие узники — наши враги.