Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Конечно, моя мать умела любить. Она очень любила этого человека, да, талантливого поэта, переводчика, но, по сути, нищего, очень трудного в быту, насквозь больного. Он страдал двумя маниями – манией преследования (думал, что его преследует КГБ) и манией перемещения. Периодически исчезал на несколько дней, садился на поезд, на автобус и куда-то уезжал, пропадал. И никто не знал, что с ним вообще.

Вот с тех самых пор я боюсь телефона, неожиданных звонков. Потому что вся моя жизнь была связана с этими ночными или утренними звонками, когда звонила моя мама и говорила: «Дима, у нас беда, Игорь пропал» (они всегда так говорили с отчимом, потому что «горе» – это смерть, а «беда» – тяжелое событие, происшествие). Или звонил отчим и говорил: «Дима, у нас беда, маме очень плохо», это означало, что мама опять проглотила упаковку радедорма. И когда я рос, я прекрасно уже понимал, чего я не хочу в своей будущей семье, каким родителем я не хочу быть.

А с другой стороны, первые годы я отчима просто боготворил. Благодаря ему познакомился с неофициальными художниками: Володя Овчинников, приятель Шемякина, Володя Титов, ученик Ситникова, словом, настоящий крутой советский андеграунд, питерский и московский. Постоянные вечеринки поэтов. Ну и самое главное, родители отвели меня в «интеллигентную» 16-ю школу, где я познакомился со своей будущей первой женой, мама которой познакомила меня с Илюшей Смирновым, а он, в свою очередь, свел меня с Костей Звездочетовым. Так я попал в круг московских художников-концептуалистов. Тогда еще очень юных.

И без таких родителей, сумасшедших, странных, я всего этого, возможно, не получил бы. И стал бы нормальным инженерским ребенком.

…К этому тексту надо тоже сделать пару пояснений.

Я делал это интервью для журнала «Медведь». В «Медведе» тогда печатались шикарные тексты: эссе Новодворской, рассказы Зеленогорского, интервью Свинаренко, да много чего.

Рубрика называлась «Медвежий угол». Там речь идет о предметах, о которых рассказывает герой, – о тех, что лежат у него на столе, на тумбочке, предположим, или валяются где-то на полу, висят на стенке. Это был 2009 год, незадолго до его отъезда в Германию. Врубель был уже достаточно знаменит, чтобы сгодиться для звания «медведя», то есть героя мужского журнала. Но оказалось, что для рубрики нужны очень-очень короткие тексты, и в итоге была напечатана едва ли пятая часть, а все остальное до поры до времени лежало у меня без толку.

И второе примечание – как нормальный журналист, я текст Врубелю заранее показал, и он красным цветом отметил там свои поправки. Поправки были в основном уточняющие, по фактам, но после них текст стал каким-то ясным и четким, я даже удивился. Поэтому это не «литзапись», далекая от оригинала, а именно то, что он сказал.

* * *

Короче говоря, Врубель благодаря маме, а потом и теще был вписан во множество московских культурных орбит и кругов, он знал, что надо читать, он держал в руках подпольную литературу, он изучал ее и, что самое главное, с младых ногтей он знал, как правильно относиться к советской власти.

Если нашему стихийному «кружку», пока еще довольно аморфному, в ближайшие годы лишь предстояло узнать, что весь этот советский мир, огромный, тяжелый, весь этот массив советских практик, отношений, институтов, идей, привычек – постепенно становится мертвым, он исчезает, и ничего с этим уже не поделать, – то Дима Врубель к тому времени все это уже знал.

И дело не в том, что это было «семейное воспитание». Нет, он сам к этому пришел.

Женя Матусов, его друг и одноклассник, вспоминает такую вещь:

Димина мама, Татьяна Юрьевна, и сам Дима были антисоветчиками – они не любили коммунизм и всячески критиковали Советский Союз. Димина мама хранила старые газеты «Известия» с антисоветских времен Хрущева на антресолях. Мой папа, убежденный коммунист, и я были «советчиками» – мы свято верили в победу коммунизма и гордились, что живем в СССР. Я даже однажды сделал музей Ленина в своей комнате, обклеив ее обои картинками юного Ленина из моей детской книжки… Мы с Димой решили стать Лениными. Дима слазил на антресоли, когда его мама была на работе, и принес к нам одну связку хрущевских газет. Я выдал Диме и себе по карандашу с ластиком и тетрадкой для конспектов. По газетной статистике мы хотели выявить динамику экономического развития СССР и предсказать будущее: загнивающее будущее для Димы и светлое будущее для меня. И вот… Дима строго читает газету, наклонив голову немного набок, как Ленин.

Однажды мы пришли в какую-то компанию, – вспоминает Света Врубель. – Мы тогда много ходили в гости, общались с разными людьми. Дима, как всегда, говорил о советской власти, прогнозировал ее, так сказать, неизбежный крах. Вдруг я почувствовала, что в комнате повисла какая-то нехорошая тишина. А потом мы ушли. И какой-то из этих новых знакомых (мне потом это рассказали) говорит: «Послушайте, но это же, наверное, провокатор!» То есть, по его мнению, такие прямые вещи мог говорить только провокатор.

А у нас, за нашим овальным столом в Чертанове, все было как-то иначе: мы развивались по каким-то своим собственным лекалам и ни на кого особенно не оглядывались. Мы бы, наверное, и не могли в то время сказать, кто мы такие – к какому кругу, к какому слою или к какому «цеху» мы принадлежим.

…Мы были как-то сами по себе.

* * *

Самая яркая картинка из первой их квартиры на Куусинена (то есть их комнаты в коммуналке) – это, разумеется, дети.

Дети лежат на двухэтажной кровати, которую Врубель сам смастерил из обычных картонных ящиков, подложив туда какую-то фанеру или доски.

Миша и Саша. Миша уже такой вполне осмысленный, наверное, ему года четыре – и Саша, совсем еще маленький, все повторяет за братом, смеется.

Я не помню, чтобы эта их «бедность», ну вот эта кровать из ящиков, например, меня как-то расстраивала, чтобы я жалел Свету или детей, ничего подобного. Наоборот, я Врубелю даже завидовал. Он знал много чего такого, чего не знал я. Он умел ходить по Москве в шинели. Он даже двухэтажную детскую кровать умел соорудить черт знает из чего. (А на Каховке, помню, он соорудил книжную полку из доски, найденной на помойке, и из двух собачьих ошейников.)

Женя Матусов, друг Врубеля, например, пишет об этой их коммуналке так:

Я регулярно посещал молодую семью Врубелей с тремя детьми. Они… ютились вшестером в одной маленькой комнате с двухэтажными нарами, где спали дети. Шестой была их собака